Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Да устранит Господь все твои заботы.

Он опустил голову в знак благодарности, провожая её до дверей лавки, затем попрощался и произнёс:

— Я приветствую тебя от всего сердца, когда только пожалуешь сюда…

В глазах её мелькнул потухший взгляд, наполненный печалью, и ему стало её жаль. Вернувшись на своё место с тяжестью в груди, он повернулся к Джамилю Аль-Хамзави и сказал:

— Ох уж этот мир…

— Да убережёт вас Господь от его зла и да вознаградит добром.

Но в голосе Аль-Хамзави прозвучали резкие нотки, когда он продолжил свои слова:

— Тем не менее, это справедливое наказание распущенной женщине!

Ахмад Абд Аль-Джавад отрывистым быстрым движением покачал головой, словно выражая этим жестом своё молчаливое несогласие с жестокостью этого увещания, а затем спросил его голосом, в котором вновь звучала та же мелодия, которую прервал внезапный визит Зубайды:

— Так ты по-прежнему поддерживаешь своё решение уйти от нас?

Аль-Хамзави с затруднением ответил:

— Это не уход, а выход на пенсию, и я от всего сердца сожалею.

— Это всё слова, как и те, которыми я задабривал Зубайду минуту назад!

— Да помилует Аллах! Но я же говорю от чистого сердца. Разве вы не видите, господин, что старость почти лишила меня сил?

В этот момент в лавку вошёл посетитель, и Аль-Хамзави направился к нему. Со стороны двери донёсся старческий голос, что говорил кокетливым тоном:

— Кто этот красавец, подобный луне, что сидит за столом?!

Это оказался шейх Мутавалли в своём грубом, ветхом, полинявшем джильбабе и страшных крестьянских сапогах, с головой, обёрнутой шерстяной шалью, и опиравшийся на посох. Его воспалённые красные глаза моргали, уставившись на стену рядом с письменным столом Ахмада: он полагал, что смотрит на него… Ахмад улыбнулся, несмотря на свои заботы, и сказал:

— Пожалуйте, шейх Мутавалли. Как поживаете?

Открыв рот, в котором не осталось ни одного зуба, шейх закричал:

— Убирайся прочь, давление. Вернись, здоровье, к этому господину всех людей!..

Ахмад встал и направился к нему. Шейх устремил взгляд на него, но в то же время отступил назад, словно убегая прочь. Затем повернулся вокруг себя, указывая на все четыре стороны, и закричал: «Отсюда придёт облегчение… И отсюда придёт облегчение…» Затем он вышел на улицу и сказал:

— Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Скажи: «Аллаху лучше это знать…»

И он зашагал прочь широкими шагами, не соразмерными с его тщедушным внешним видом…

3

По пятницам разрозненная семья возвращалась к истокам, и старый дом оживал в присутствии детей и внуков. Эта счастливая традиция не прервалась. Амина больше не была героиней пятницы, как бывало раньше. Умм Ханафи занимала центральную часть кухни, хотя Амина не уставала напоминать семейству, что Умм Ханафи была всего лишь её ученицей. Её страстное желание получить похвалу поощряло её быть более откровенной в напоминании об этом всякий раз, когда она чувствовала, что не заслужила того. Но Хадиджа, несмотрая на то, что была гостьей в доме, не отказывала ей в помощи в приготовлении пищи.

Незадолго до ухода господина Ахмада Абд Аль-Джавада в лавку его окружили гости: Ибрахим Шаукат и его сыновья Абдуль Муним и Ахмад, Ясин, его сын Ридван и дочь Карима. Смирение заставило их обратить смех в улыбки, а разговор перевести на шёпот. В их обществе Ахмад находил радость, и чем старше становился, всё больше и больше привязывался к ним. Ему было неприятно, что Ясин прекратил навещать его в лавке, ограничившись только пятничными визитами.

«Неужели этот мул никак не желает взять в толк, что отец хочет видеть его как можно чаще?» У его сына Ридвана было красивое лицо, чёрные, словно подведённые сурьмой глаза и румяная кожа. Его красота отразила всё то разнообразие во внешности, что он унаследовал и от Ясина, и от Ханийи, своей бабки, и от другого своего деда, Мухаммада Иффата. И потому он был самым любимым внуком Ахмада Абд Аль-Джавада.

Его сестра Карима была его уменьшенной восьмилетней копией. Она вырастет восхитительной девушкой, что отражалось в её чёрных — как у матери Занубы — глазах, в которых была улыбка, отражающая смущение и далёкие воспоминания.

На лицах Абдуль Мунима и Ахмада их дед мог видеть свой собственный немалого размера нос, а также маленькие глазки Хадиджи. Зато они были смелее других в обхождении с ним. Но все его внуки пробивали себе путь в учёбе с успехом, которым можно было гордиться, хотя казалось, уделяли своим делам больше внимания, чем деду. С одной стороны, они служили ему утешением в том, что жизнь его не прекратилась и продолжается в них, а с другой — напоминанием о том, что личность его постепенно отходит на второй план, освобождая присвоенный им центр внимания семьи. Это не огорчало его, ведь с возрастом к нему приходила и мудрость, равно как немощь и болезнь. Но вряд ли он мог предотвратить течение мощного потока воспоминаний, что устремлялись к тем дням, когда жизнь его только-только начиналась, как сейчас у его внуков. В 1890 году в их возрасте он мало учился, зато много играл рядом с музыкантами из квартала Гамалийя и среди излюбленных мест в Узбакийе. Уже тогда его товарищами были Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар. Его отец занимал ту же лавку, что и он сам сейчас, иногда покрикивал на своего единственного сына, но проявлял к нему большую нежность. Жизнь тогда была туго свёрнутым свитком, набитым до отказа надеждами. Затем появилась Ханийя… Но не надо забегать вперёд и позволять воспоминаниям унести его.

Он поднялся, чтобы прочитать послеполуденную молитву, что была предвестником его ухода, затем переоделся и отправился в лавку. Все собрались в гостиной для кофе вокруг жаровни бабушки в атмосфере, располагающей к беседе. Основной диван заняли Амина, Аиша и Наима, диван справа — Ясин, Зануба и Карима, а диван слева — Ибрахим Шаукат, Хадиджа и Камаль. А Ридван, Абдуль Муним и Ахмад уселись на стулья посредине гостиной под электрическим светильником.

Ибрахим Шаукат по своей старой привычке, которую время так и не изменило, отмечал те блюда, что понравились ему, хотя его похвала в последнее время сводилась к тому, что выделяла преимущество кулинара — Амины — над её даровитой ученицей — Умм Ханафи.

Зануба словно эхо повторяла вслед за ним хвалебные речи, ибо никогда не упускала возможности добиться симпатии кого-либо из членов семьи её мужа. По правде говоря, с тех пор, как двери этого дома открылись перед ней и ей было позволено приобщиться к семье мужа, она тактично заверяла их в своей привязанности, ибо по прошествии ряда лет, что она жила в практической изоляции, словно неприкасаемая, по её подсчётам, это было признаком того, что они признали её место в семье. Смерть её первенца от Ясина стала настоящим поводом визита членов его семейства к ним домой и выражения им соболезнования. Они протянули ей руку впервые с момента женитьбы на ней Ясина, тем самым приободрив её, и она начала ходить в гости на Сахарную улицу — Суккарийю, после чего стала посещать дом в Байн аль-Касрайн когда недуг Ахмада Абд Аль-Джавада усилился, более того, ноги её ступили даже в его комнату, где они встретились как незнакомцы, между которыми ничего не было. Таким образом, Зануба стала частью семейства Абд Аль-Джавад, и даже стала называть Амину «тётей», а к Хадидже обращаться как к сестре. Она всегда являла собой образец скромности, и в отличие от других женщин в семье, избегала выставлять себя на показ и подчёркивать все свои прелести за пределами собственного дома, так что казалась старше своих лет, ибо красота её начала преждевременно увядать. Хадиджа не могла поверить, что ей только тридцать шесть лет. Однако Занубе удалось завоевать всеобщее признание, так что Амина даже как-то однажды сказала: «Несомненно, она родом из хорошей семьи, может быть, пусть даже это было несколько поколений назад. Неважно, что было, главное, что она порядочная женщина и единственная, кто смог ужиться с Ясином!»