Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Тебе следует любить деньги так же, как ты любишь науку. — Затем она обратилась к мужу, горделиво улыбаясь. — Он подобен деду, который ничто так не любил, как знания.

Ахмад с недовольством заметил:

— Снова мы вернулись к его деду!.. Я о том, что неужели он был таким же великим богословом-имамом, как Мухаммад Абдо?!

И хотя Амине ничего не было известно о Мухаммаде Абдо, она воодушевлённо ответила:

— А почему нет, господин мой?!.. Все соседи шли к нему со своими духовными и мирскими заботами!

Ахмадом овладел дух веселья, и он засмеялся:

— За десяток таких, как он, сегодня дадут один грош!

Протест Амины отразился не на языке, а на лице. Камаль сочувственно и смущённо улыбнулся и попросил разрешения удалиться, после чего покинул комнату отца. Наима в гостиной преградила ему путь, чтобы показать ему своё новое платье, и пошла принести его. Камаль сел выжидающе рядом с Аишей. Как и остальные обитатели этого дома, он пытался угодить Аише с помощью Наимы. Но вместе с тем он восхищался этой прекрасной девушкой столько же, сколько в детстве восхищался её матерью. Наконец Наима принесла платье и расправила его в руках. Камаль поглядел на его хозяйку с нежностью и любовью, поражённый её блестящей спокойной красотой, которую чистота и хрупкость облачили в яркий свет. Он вышел из гостиной с опечаленным сердцем оттого, что семью его постигла старость. Нелегко ему было видеть, как отец, который был таким могучим и энергичным, теряет силы, или мать, что увядает и исчезает за сенью старости, или как распадается и гибнет Аиша. Атмосфера в доме была заряжена предвестниками бедствий и конца.

Он поднялся на верхний этаж по лестнице в свои апартаменты, как он их называл, где жил один, расхаживая между спальней и кабинетом, окна которых выходили на улицу Байн аль-Касрайн. Сняв одежду, переоделся в джильбаб и, закутавшись в мантию, пошёл в свой кабинет. Тот состоял из большого письменного стола и двух книжных шкафов по обе стороны от машрабийи. Ему непременно хотелось прочесть хотя бы одну главу из книги Анри Бергсона «Два источника морали и религии» и в последний раз просмотреть свою ежемесячную колонку по философии в журнале «Аль-Фикр», темой которой на сей раз по какой-то случайности был прагматизм. Это короткое время он любил посвящать философии. Это счастливейшее за весь день время длилось у него до полуночи: именно тогда он чувствовал себя — по его собственному выражению — человеком. Весь остаток дня он проводил в начальной школе Силахдар, работая там в качестве учителя, или удовлетворял различные потребности ежедневной жизни, скрывая в себе животное, чьей всегдашней целью было самосохранение и удовлетворение похоти. Он не питал ни любви, ни уважения к своей официальной работе, но и не заявлял открыто о недовольстве ею, особенно дома, чтобы не вызывать злорадства у людей. Но вместе с тем, он был замечательным учителем, завоевавшим высокую оценку в глазах других. Директор поручал ему некоторые хлопоты в школе, так что даже сам Камаль обвинял себя в том, что стал рабом: разве рабу не приходится осваивать такую работу, которая ему не по душе?! Но на самом деле его страсть к преуспеванию, усвоенная ещё в детстве, нещадно толкала его проявлять усердие и выделяться среди других. Он с самого начала решил стать уважаемой фигурой среди учеников и коллег-учителей, и добился этого. Более того, его не только уважали, но и любили, несмотря на его крупный нос и непомерно большую голову… Несомненно, именно этим своим двум чертам — голове и носу — или болезненному чувству, которое он из-за этого испытывал, принадлежала основная заслуга в принятом им твёрдом решении, сформировавшим его авторитетную личность. Ему было прекрасно известно о том, что его голова и нос вызовут смуту вокруг себя, и он приготовился защитить себя от интриг различных шутников. Да, хотя иногда ему не удавалось избежать намёков и насмешек во время урока или на школьной площадке, он воспринимал эти нападки с твёрдой решимостью и смягчал их своей врождённой симпатией к людям. К этому добавлялось его умение объяснять и растолковывать своим ученикам уроки, а также время от времени рассказы на различные занимательные темы, касавшиеся националистического движения или воспоминаний о революции, что подвигло «общественное мнение» среди школьников в его пользу. Плюс к этому — его энергичная решительность, при необходимости способная устранить смуту ещё в зародыше!.. Поначалу все эти намёки и ранящие насмешки причиняли ему боль, возбуждая в нём забытые печали. Но в конце концов, он стал рад своему высокому авторитету среди школьников младшего возраста, которые смотрели на него с восхищением, любовью и почтением.

Ему пришлось столкнуться с ещё одной проблемой, связанной с его ежемесячной колонкой в журнале «Аль-Фикр»: на этот раз он опасался уже не учеников, а реакции директора и коллег-учителей, которые могли спросить его о том, совместимы ли была представляемая им древняя и новая философия, иногда критически настроенная к вероубеждениям и морали, и его обязанности «учителя». Но на его счастье, никто из его коллег не читал «Аль-Фикр», а потом и вовсе выяснилось, что этот журнал выходил тиражом не более тысячи экземпляров, причём половина экспортировалась в другие арабские страны. Это подвигло его писать для журнала без опасений за себя и свою должность. В эти недолгие счастливые часы «учитель английского языка в начальной школе Силахдар» превращался в свободного путешественника, пересекавшего бескрайние небесные просторы мысли. И он читал, записывал свои наблюдения, которые собирал потом в ежемесячной колонке. Эти усилия его были продиктованы жаждой познания, любовью к истине, духом интеллектуальных приключений и стремлением к утешению и облегчению от того мрачного состояния и чувства одиночества, что довлели над ним где-то глубоко в душе. От одиночества он спасался тем, что принял единство бытия Спинозы, а от своего унижения находил прибежище и утешение в том, что разделял с Шопенгауэром победу над собственными желаниями. Переживания из-за несчастья Аиши он облегчал дозой философии Лейбница, толкующей, что такое зло, и утолял жажду любви в своём сердце в поэзии Бергсона. Его постоянным усилиям не удалось, однако, подрезать когти растерянности, которая доводила его чуть ли не до мучений. Его любимая истина была ничуть не менее кокетливой, недоступной и играющей умами людей, как и человеческая возлюбленная. Она вызывала подозрения и ревность, и вместе с тем возбуждала неодолимое желание обладать ею и наслаждаться в соитии. Как и у человеческой возлюбленной, у неё были свои капризы, страсти, переменчивое настроение, и зачастую она не чуралась пойти на хитрость, обман, и даже жестокость и высокомерие. Когда подобное замешательство охватывало его и он уставал от напряжённых усилий, то в знак утешения говорил: «Возможно, я мучаюсь, это правда, но я живой. Я живой человек. А тому, кто заслуживает зваться человеком, приходится за жизнь платить цену!»

2

Просмотр записей, ведение бухгалтерии, подбивка баланса за предыдущий день: все эти дела Ахмад Абд Аль-Джавад проводил самым лучшим образом и с привычной точностью, как и прежде. Однако теперь он выполнял их с трудом из-за возраста и болезни. Когда он, уткнувшись в свои записи, сидел за столом, над которым висела надпись «Во имя Аллаха, Милостивого Милосердного», и серебристые усы его почти что скрывались под крупным носом, казавшимся огромным на худом лице, вид его вызывал сочувствие. А вот вид его помощника и заместителя, Джамиля Аль-Хамзави, которому было уже почти семьдесят, вообще заслуживал сожаления. Не успев закончить дел с клиентом, он быстро садился на свой стул и тяжело дышал. Ахмад Абд Аль-Джавад говорил себе с некоторым возмущением: «Если бы мы были госслужащими, пенсии освободили бы нас в таком возрасте от тяжёлого труда!» Оторвав голову от своих тетрадей, он сказал:

— Всё ещё ощущается кризис в экономике…

Бледные губы Аль-Хамзави сжались от досады: