Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина

Заключение: Подтверждаю свое предположение, что логистика и забота об умственно отсталом брате исключают ее контакт с Сурменовой, которую она не будет успевать посетить в приемные часы в Кромержиже.

Наблюдение окончено 30.9.1977 г.

ЯКУБЕК

Все с самого начала говорили, что Господь Бог знает, почему наслал на Якубека такую беду. Мол, он все делает по какой-то причине, которая позже, может быть, так или иначе объяснится. То, с какими лицами они это говорили, стало одним из ее первых воспоминании.

Роды, само собой, принимала Сурмена, кто же еще. Дора с отцом ждали перед домом. Кутаясь в толстенные тулупы, они долго притопывали там на холоде, пока наконец не услышали мамин протяжный выкрик, один-единственный, затем тихий прерывистый плач — и больше ничего. Отец еще какое-то время нервно ходил вдоль дома, но потом не выдержал и стал рваться внутрь. В дверях он столкнулся с Сурменой.

— Сначала сбегай за Ирмой Габргеловой, — сказала она ему.

Отец было засопротивлялся, ему не терпелось взглянуть на младенца, но Сурмена войти не позволила. Он был трезвый. Будь он пьян, ей бы с ним точно не справиться. Так что отец ушел, и было ясно, что раньше, чем часа через два, его ждать назад не стоит, ведь до Черен-ской пустоши, где жила Ирма, идти было почти час, а путь среди февральских сугробов мог продлиться еще больше.

Поэтому Дора с матерью и Сурменой были первыми, кто увидел Якубека.

Мать плакала.

Она сжимала его, уже помытого и запеленатого, обеими руками; он бессильно лежал у нее на груди, и на его головку капали слезы, медленно стекающие с ее запавших щек. Почему — это Дора поняла, только когда забралась на каркас деревянной кровати. Лицо ребенка, выглядывавшее из одеяльца, ее испугало. Правда, ей никогда еще не доводилось смотреть на новорожденных младенцев, но и ничего более диковинного она раньше тоже не видела.

< — Почему у него так мало пальцев? — спросила она наконец. Из ладошек ребенка, прижатых к головке, торчали всего три крохотных культи без ноготков. Мать разрыдалась еще сильнее. Сурмена отвела Дору в сторону, к столу.

— Сколько Господь Бог судил, столько и дал, — сказала она. — Нам теперь остается только нести крест, который он нам назначил. И мы — ты, я и мама с папой — понесем его мужественно, пообещай!

Дора послушно кивнула, хотя не очень понимала, что это значит — мужественно нести крест.

Зато по реакции отца она быстро поняла, что значит — не уметь его нести.

Сначала оба они, отец с матерью, плакали.

Ирма с Сурменой бестолково ходили по комнате, а Дора растерянно сидела на скамье у печи и старалась разгадать смысл непостижимой для нее сцены. До тех пор, пока тепло от пылающей печи не одолело ее и голова не стала падать на грудь.

Может быть, временами она выходила из дремотного состояния… или ей что-то только снилось — как знать?

Кажется, отец взял с полки две бутылки самогона и ушел, вроде бы в лес. Ирма с Сурменой, подобно двум Мойрам, с серьезными задумчивыми лицами склонились над плачущей матерью и притихшим младенцем, лишь иногда произнося что-то вполголоса.

— Урод, — вспоминает Дора одно из тех слов.

И не может отделаться от мысли, что в тот вечер, когда она дремала там возле печки, ее мать этого хотела. Чтобы странного ребенка с деформированной головой и ввалившейся серединой лица, так что у него почти не видно было носа, а глаза нелепо разбегались в разные стороны, вообще не было.

— Может, он сам помрет, вот ведь и нёбо у него расщепленное, — будто бы услышала тогда Дора.

А которая из них, Ирма или Сурмена, возбужденным шепотом, из которого до Доры долетал и лишь отдельные резкие звуки, сказала, что это грех?

В чем тут мог быть грех?

Очнувшись от полусна, она тихонько направилась к кровати, где обе женщины склонились над младенцем, лежавшим на коленях у матери. Их широкие зады мешали увидеть, что там делалось, и ей пришлось протиснуться между ними, раздвинув две сомкнутые могучие фигуры, чтобы посмотреть.

— Это сестричка или братик? — спросила она, напугав всю троицу так, что они ойкнули. Тут раскричался и Якубек, но его крик приглушала прикрывавшая ему лицо сложенная тряпица. Когда он под ней задергался, она сползла, и Доре впервые показалось, что он, моргнув, посмотрел на нее, этак мимолетно, после чего его голубые глазки сощурились от плача в узкие мокрые щелочки.

— Братик… — прошептала мать, прижимая плачущего младенца к себе. Сурмена с Ирмой отошли от кровати.

Сейчас Дора знает, что новорожденный ребенок еще не видит, но даже если бы и видел, Якубек все равно не мог бы заметить ее правым глазом, потому что именно на правый глаз он всегда был слаб. Зато левым глазом он теперь видит хорошо, причем даже такие детали, которые от Доры обычно ускользают. И этим своим левым глазом, сидящим в черепной коробке настолько глубоко, что чужим людям становится не по себе, он умеет смеяться. Так он делает всякий раз, когда Дора приходит за ним в пятницу после обеда в учреждение, где он ждет ее в холодной, как изо льда, комнате для свиданий. Он улыбается ей левым глазом, а потом дергает обрубком носа, отчего его лицо еще больше искривляется, вваливаясь совсем уж внутрь, и принимается радостно и долго мычать, пока не произносит что-то наподобие «На-ка-ец», или просто ее имя, «До-a», так он ее зовет, потому что нёбо у него и по сей день как следует не срослось и он неспособен говорить членораздельно. Сейчас она знает, что все это называется синдромом Апера.

Но тогда никто у них в Житковой этого не знал — до того самого дня, когда Якубека и ее увезли люди из социальной защиты. В деревне это называлось одним словом: «урод».

— До-a, До-а! — закричал Якубек, когда в эту пятницу после обеда она появилась на пороге комнаты для свиданий. На сей раз она радовалась их встрече еще больше, чем братик. Ей просто необходимо было развеяться, отвлечься от бесконечных гнетущих мыслей, что роились вокруг недочитанных материалов дела Сурмены. Выходные с Якубеком в жит-ковском уединении представлялись ей спасением.

Якубек уже был собран. До дверей его провожала улыбающаяся медсестра.

— Итак, как всегда, в воскресенье в пять, да? — Она переложила его руку из своей в Дорину. Брат с сестрой обнялись, Дора поцеловала Якубека в лоб, а он крепко прижался к ней, не переставая повторять: «До-a, До-а!»

Хотя бы это изменилось, удовлетворенно подумала она. В прежние времена строгая и равнодушная к жалобам сестра передавала ей неопрятного, нервного Якубека, который не скрывал облегчения от того, что Дора заберет его из этого жуткого социалистического заведения. После революции, когда отменили обязательное распределение, этих гарпий постепенно сменили более молодые и терпеливые сестры, которые были пускай и неумелыми, однако по крайней мере приветливыми. Потому ли, что свое занятие они выбирали себе добровольно и с осознанием всей его тяжести, или потому, что капитализм заставлял людей зарабатывать себе на жизнь трудом, а не просто присутствием на рабочем месте, — этого Дора не знала. Как бы то ни было, но она заметила, что со временем Якубек не только перестал хмуриться, когда в конце воскресного дня перед ним вырастало здание его учреждения, но даже проявлял признаки радости. Такая перемена к лучшему принесла Доре большое облегчение. Если поначалу она опасалась, что Якубек переживает здесь такие же мучения, как она в своем интернате в Градиште, то спустя несколько лет после революции она уже совершенно успокоилась. Угрызения совести, что она, родная сестра, не в состоянии обеспечить Якубеку постоянный уход, рассеялись, после того как Дора поняла, что ему в этом заведении хорошо. Что он там не страдает. Поэтому и она решила, что может больше не страдать, и их жизнь потекла по ставшему привычным руслу, чему оба были только рады.

Автобус от расположенного неподалеку автовокзала Звонаржка отправлялся через сорок минут. У них было вдоволь времени, чтобы дойти до вокзала пешком и по дороге позволить себе что-то сладкое. Мороженое, которое они покупали в киоске поблизости, когда было тепло, или шоколадку, которую Дора извлекала из своего рюкзака, когда было холодно. Первыми мгновениями очередной встречи оба они наслаждались в полной мере.