Эдмон Лепеллетье - Сын Наполеона
— Под протестом, — крикнул он, — должны быть…
Он замолчал, пристально глядя на всех, будто гипнотизируя, и отчеканил:
— Здесь должны стоять подписи!
Спрыгнув на пол, взял перо и поставил первую подпись: Тьер. Рядом подписался Арман Каррель.
Об анонимности больше никто не заикался. Соблюдая очередность, подписались остальные — воистину стадо баранов, с той лишь разницей, что это были мыслящие бараны и каждый понимал, на какую бойню их ведут.
На следующее утро, 27 июля, во вторник, Мармон принял командование и приступил к охране порядка. Свой штаб он разместил в Карусели. Пока еще не было сделано ни одного выстрела. На перекрестках собирались толпы праздношатающихся рабочих, по большей части печатники. Они агитировали и подстрекали другие слои общества.
В пригородах еще не знали, что же решила буржуазия. Дело в том, что буржуазия сама точно не знала, чего ей хочется, кроме собственного блага.
Казимира Перье возмутил стиль протеста, он нашел его чересчур революционным.
Бойкий коротышка Тьер, обнародовав имена под протестом, прыгнул в дилижанс и укрылся в десяти лье от Парижа. Большинство депутатов, шкурой почувствовав приближение опасности, последовали примеру этого трусливого зайчишки.
По существу, ордонансы напрямую угрожали только прессе. Следовательно, можно было предположить, что трудящееся население останется безучастным и равнодушным к мере, которая, в общем, не ударяла по нему и не затрагивала его интересов.
Однако толпа подвержена изменчивости настроений, она способна возвысить одного и низвергнуть другого. Идеи, принципы — эти флейты и барабаны революционного периода — сами по себе не способны заставить кого-либо погибнуть во имя некой абстрактной цели. Только ради жизни конкретного человека, ради чести женщины или своей собственной бросались в драку безрассудные, чаще всего горячие головы.
В июле 1830 года, когда узнали, что Мармон, гнусный Мармон, назначен Карлом X на роль главного живодера, народный гнев достиг точки кипения. Никто не знал, за кого надо драться, зато четко представляли — против кого. Против Мармона, конечно! «Долой ордонансы! Долой Рагуза! Долой министров!» — раздавались призывы. В умах происходило брожение и царил хаос. Мальчишки, услышав крики: «Да здравствует Хартия!», подхватывали: «И ее августейшее семейство!»
Призывы не являлись выражением политической направленности, однако народу было совершенно ясно, кого требовалось гнать из Парижа, да и вообще из Франции, — короля Карла X и его приспешника герцога де Рагуза.
Первые выстрелы раздались, когда комиссар полиции выписал сорок четыре мандата на арест тех, кто поставил свои фамилии под протестом Адольфа Тьера. Само собой разумеется, ни один приговор не был приведен в исполнение либо по причине восстания, либо в результате отсутствия лиц, подлежащих аресту. Впрочем, если бедняге комиссару и удалось бы задержать хоть одного из подписавших, находись тот поблизости от Карусели или Елисейских полей, его быстро освободили бы от арестованного или сам он стал бы умолять задержанного послужить пропуском в восставших кварталах.
Повсюду возводили баррикады, повсюду брали в руки оружие. Все шло в ход в этом котле сопротивления. Не было никакого руководства движением, ни единого военного. Командиров выбирали на баррикадах.
Впрочем, в некоторых кварталах чувствовалась сильная рука тайной организации. В окрестностях улицы Мандар, например, громоздились две баррикады, сооруженные с большим знанием дела. Они были составлены из всего, что попадалось под руку. Здесь можно было увидеть матрасы и подушки, переложенные булыжниками мостовой, бочки с водой и песком на случай пожара.
Все это приводило людей, не знакомых с искусством городского боя, в совершенное изумление. Учитель рисования, застывший перед баррикадой на улице Мандар, воскликнул:
— Прекрасно! Как сработано! Точно фарфоровая!
— И это пойдет под огонь, дорогой! — послышался чей-то голос.
Он принадлежал рослому парню, весело глядящему из-под фетровой шляпы с широкими полями, какие носили в то время художники. Грубые штаны, куртка с галуном, шейный платок, трехцветный пояс, за который заткнуты пара пистолетов и сабля, бившая по пяткам, — да это же Арман Лартиг, одетый как повстанец!
Мастер только что закончил возведение своего детища, настоящего шедевра среди баррикад, и тут же позвал помогавших ему передохнуть в кафе «Прогресс», за дверью которого их ждала вконец растерянная госпожа Моран.
Кафе «Прогресс», как и задумывалось, стало штабом сопротивления в этом парижском квартале.
Лартиг все утро сновал по улицам, перебегая от группы к группе, отдавая распоряжения, сообщая новости, если не правдивые, то по меньшей мере правдоподобные, смеясь, предсказывал победу, не упуская возможности перецеловать всех женщин, которые только встречались ему. «Во имя Республики, гражданка!» — весело убеждал он их.
Студенты до поры до времени оставались в своем квартале.
Ни с той, ни с другой стороны не производилось никаких действий.
Во вторник, в пять часов вечера, Мармон решил разделаться с восстанием одним ударом.
А в это время у Казимира Перье собрались депутаты. В крахмальном пристегивающемся воротничке, напыщенный, претенциозный и торжественный, друг Луи-Филиппа напоминал кота, с вожделением созерцающего рыбок в аквариуме. Так бы и съел их — мешала вода. Он всеми фибрами ощущал власть совсем рядом, только руку протяни. Ах, какое великое наслаждение — заполучить трон! Удастся ли ему изловчиться и добраться до него, вожделенного трона, как вытаскивают из воды золотую рыбку. А если цель ускользнет? Если он упустит корону? Что станется тогда с ним? На карту поставлена жизнь, и это заставляло здорово призадуматься Казимира Перье.
Он, который постоянно, как утверждал Деказ, «рассматривал в зеркале свой язык», председательствовал на собрании и явно его затягивал, ссылаясь на необходимость получить дополнительные сведения. Коллега Берар выразил удивление.
— Неужели, господа, — ответил Казимир Перье с печалью в голосе, — вы не понимаете, какую смуту мы возбуждаем? И какой груз ответственности придется мне нести? Это чудовищно! Вы погубите всех нас, пренебрегая законностью. Из-за вас мы потеряем преимущество!
Пока собравшиеся пытались прийти к единому мнению, отчаявшиеся безумцы умирали на улицах. Нужно было много крови, красной и голубой, чтобы белое знамя вновь стало знаменем нации, трехцветным штандартом, с которым Наполеон прошел по всему миру.
Три славных дня
В то время как Париж превращался в поле битвы, король Карл X в Сен-Клу продолжал требовать неукоснительного соблюдения придворного этикета.
Аудиенции и иерархию никто не отменял. Каждый, кто пытался разъяснить королю политическую обстановку, наталкивался на спокойную и холодную улыбку:
— Господа, вы преувеличиваете опасность волнений. То же происходит при всех режимах с населением большого города, особенно в жару, как сегодня. В обязанность герцога де Рагуза входит поддерживать порядок и при необходимости восстановить его. Он справится с делом, которое мы ему доверили.
Придворному, упорно пытавшемуся обратить внимание короля на огромную опасность и важность восстания, он ответил со строгостью в голосе:
— Возвращайтесь в Париж и скажите, что вы видели короля, решившего ни в коем случае не входить в соглашение с восставшими и придерживаться прерогатив монархии!
Столь энергичный приказ король отдал хранителю королевской печати господину де Смеонвилю, явившемуся к нему с просьбой переправить министерство в безопасное место и не осмелившемуся изложить свою просьбу до конца.
Закончив разговор, Карл X, игравший в вист, вновь взял карты в руки, уронил одну на ковер и продолжил партию.
Когда наступила очередь ходить его партнеру, герцогу де Дюрасу, король заметил, что тот совершил ошибку.
— Что с вами? — спросил Карл X. — Вы плохо играете сегодня! Сбросьте масть, — добавил он сухо.
В Париже между тем восстание набирало обороты. Оно охватило все стратегические пункты столицы. Лувр атаковала группа из 300 восставших, приведенных из квартала Тамплиеров банкиром Мишелем Гудшо и юным студентом политехнической школы.
Испуганные швейцарцы, охранявшие Лувр, не решились стрелять. Свежо в памяти Десятое августа. Все же они дают один залп, чтобы сдержать наступающих, но со вторым не торопятся.
Среди населения поползли слухи о прекращении вооруженной борьбы, дошли они и до швейцарцев, которые желали этого всей душой.
Толпившиеся на площади вдруг увидели, как на колоннаде внезапно появился мальчишка, парижский гамен, воробышек революции. Он пробрался к спуску с колоннады и по этому необычному пути соскользнул на балюстраду.
