Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Он боязливо ответил:

— Я ходил в театр посмотреть пьесу, которую нам обязательно нужно прочесть в этом учебном году…

Отец сердито крикнул:

— Теперь что, начали учиться в театрах?!.. Разве не достаточно того, чтобы ты прочёл её и выучил наизусть? Что за отвратительный нонсенс? И ты не спросил моего разрешения?

Камаль остановился в нескольких ступенях от отца и виновато ответил:

— Я и сам не ожидал, что это будет длиться так долго.

Отец разозлился:

— Найди себе другой способ учёбы и брось эти глупые оправдания…

Он продолжил подниматься по лестнице и ворчать себе под нос. До Камаля донеслось что-то вроде: «Учёба в театре до такого позднего времени… Время уже полпервого ночи… Даже дети. Да будет проклят автор такой пьесы». Сам Камаль поднялся на верхний этаж и прошёл в гостиную, где взял со стола зажжённую лампу, и с мрачным лицом прошёл к себе в комнату. Там он поставил лампу на письменный стол и встал, опершись на него обеими руками, спрашивая себя, когда отец оскорблял его в последний раз, но точно не мог вспомнить. Однако он был уверен, что годы его учёбы в колледже прошли мирно и спокойно, а потому проклятие отца — при том, что оно не было направлено против него — произвело болезненное воздействие. Он отвернулся от стола и снял феску, начав раздеваться. Внезапно ощутив головокружение и колики в животе, он быстро помчался в ванную, где его стошнило. Снова вернулся в комнату и почувствовал бессилие и отвращение к себе, а в груди — ещё более сильную и глубокую боль. Он снял одежду и потушил лампу, затем растянулся на постели, выдохнув с раздражением. Но не прошло и нескольких минут, как услышал звук тихо открывающейся двери и голос матери, которая жалостливо спросила:

— Ты заснул…?

В его голосе прозвучала естественная и довольная интонация, чтобы не вызывать у неё беспокойства и иметь возможность побыть одному:

— Да…

— Не расстраивайся, ты лучше всех знаешь своего отца…

— Понимаю… Понимаю!

Словно желая объяснить охватившее её чувство, она сказала:

— Ему известно, насколько ты серьёзный и прямой. И потому он никак не мог поверить в то, что ты так поздно вернулся домой…

Камаль разозлился настолько, что не удержался и сказал:

— Если ночные прогулки вызывают у него такое неодобрение, почему он сам упорно продолжает их?!

Темнота не позволила ему увидеть выражение изумления и недовольства на её лице, однако её смех в нос дал ему понять, что она не восприняла его слова всерьёз:

— Все мужчины засиживаются допоздна по ночам, и ты сам скоро станешь мужчиной. Но пока ты студент…

Словно желая побыстрее закончить разговор, он прервал её:

— Я понял… Понял… Я ничего такого не имел в виду. Почему ты так утруждаешь себя, зачем пришла ко мне? Возвращайся с миром…

Она нежно сказала:

— Я боялась, что ты расстроен. Сейчас я оставлю тебя, но обещай мне, что будешь спать спокойно. Прочитай перед сном суру «Аль-Ихлас», пока не заснёшь…

Он почувствовал, что она отошла, затем услышал, как закрывается дверь и её голос, желающий ему спокойной ночи. Снова вздохнул и принялся поглаживать живот и грудь, таращась в темноту… Вся жизнь имела горький привкус. Куда же делось то волшебное алкогольное опьянение? И что это за удушающая грусть? До чего же она похожа на разочарование в любви, полученное в наследство его возвышенными мечтами? Но вместе с тем, если бы не отец, его состояние не изменилось бы. В чём была суть этой тиранической власти, которой он так боялся и любил одновременно? Ведь его отец был всего лишь человеком, и если бы не его жизнерадостность, проявлявшаяся только по отношению к посторонним, ничего такого в нём не было бы. Так как же он мог бояться его? И когда он подчинился силе этого страха?.. Это же была только иллюзия, как и все остальные иллюзии, которые он уже испытал. Но какая польза от логики в противостоянии такому закоренелому чувству?..

Когда-то его руки стучали в ворота дворца Абедин на большой демонстрации, когда люди бросили вызов королю, крича девиз: «Саад или революция!». Тогда король отступил, но Саад ушёл в отставку с поста премьер-министра. По отношению к отцу Камаль был никем. Теперь же смысл жизни его изменился.

«Аллах… Адам… Хусейн…. Любовь… Сама Аида… Бессмертие. Ты сказал: „Бессмертие“? Да, во всём, что относится к любви и к покойному Фахми, брату-мученику, которого смерть забрала навсегда. Помнишь ли ты свой опыт, когда тебе было двенадцать лет, и ты хотел узнать свой собственный неизведанный путь в жизни?.. Какое же грустное воспоминание!.. Ты выловил птичку из гнезда и задушил. Завернул её в своеобразный саван, затем вырыл маленькую могилу во дворе дома рядом со старым колодцем и похоронил её. Через несколько дней или даже недель ты вырыл могилу и вытащил трупик. Какое зрелище предстало перед твоими глазами, какой запах ты почувствовал? В слезах ты отправился к матери, чтобы спросить её, что становится с мёртвыми. Со всеми, и в частности, с Фахми. Единственное, чем она смогла заставить тебя молчать, был её собственный плач. Что же осталось от Фахми по прошествии семи лет? И что потом останется от любви?.. И что ещё сделает твой почтенный отец?»

Глаза его привыкли к темноте комнаты, и он смог различить силуэты письменного стола, вешалки для одежды, стула и шкафа. Из самой тишины проступили неясные звуки, наполнившие его голову лихорадочной бессонницей. Жизнь приобрела ещё большую горечь. Он спросил себя, а погрузился ли Ясин в крепкий сон? И как прошла его встреча с Занубой? И улёгся ли Хусейн на свою парижскую кровать? И на какой стороне постели сейчас спит Аида? Округлился ли, опух ли её живот? И что сейчас делают на другом полушарии, где солнце восседает в центре небес?… И есть ли на тех сверкающих планетах жизнь, свободная от страданий? И возможно ли, что его стон услышат в этом вселенском бесконечном оркестре?!

«Отец, позволь мне раскрыть тебе то, что у меня на душе. Я не сержусь на тебя за то, что узнал о твоей личности, ведь то, что я не знал о ней, мне более приятно, чем уже известное. Я восхищаюсь твоей милостью, остроумием, дерзостью, буйным нравом и авантюризмом. Эту мягкую сторону твоей личности любят все, кто тебя знает. Если она что и показывает, то твою жизненную энергию и любовь к жизни и к людям. Но я бы хотел спросить тебя, зачем ты нацепил на себя перед нами эту грубую пугающую маску. Не придумывай отговорку о том, что это принципы воспитания, ведь ты сам знаешь о них меньше всех. Признаками этого является то, что ты видишь и то, чего не видишь в поведении Ясина и в моём поведении. Ты только и делал, что обижал и мучил нас по своему невежеству, которое не могут оправдать даже твои благие намерения. Не тревожься, я по-прежнему люблю тебя и восхищаюсь, и всегда буду искренен в своих чувствах к тебе, хотя душа моя порицает тебя так же сильно, как ты мучил меня. Мы не видели в тебе друга, в отличии от посторонних людей, для которых ты им был. Мы знали тебя лишь как деспотичного господина, своенравного тирана. Вот и пословица „Умный враг лучше невежественного врага“ говорит о тебе. Вот почему я ненавижу невежество больше всего в жизни. Оно портит всё, даже святую отеческую любовь. Отец, имеющий хотя бы половину твоего невежества и половину твоей любви, был бы лучше для своих детей, и я обещаю — если я когда-либо сам стану отцом, — то буду сначала другом своим детям, а уж потом воспитателем. Но всё же я по-прежнему люблю тебя и восхищаюсь тобой, даже после того, как твои богоподобные качества, которые когда-то видели в тебе мои зачарованные глаза, пропали. Да, твоя сила — не более, чем миф, ты не судья верховного суда, как Салим-бек, и не богач, вроде Шаддад-бека, и не лидер, вроде Саада Заглула, и не выдающийся политик, вроде Саравата-паши, и даже не аристократ, как Адли. Ты — друг, которого любят люди, и этого уже достаточно. Ведь это не так уж мало. Если бы только ты не скупился на свою дружбу для нас. Однако ты не единственный, чей образ мыслей изменился. Сам Аллах больше не тот Аллах, которому я поклонялся раньше. Я отсеял из Его атрибутов те, что связаны с тиранией, диктатурой, насилием и деспотизмом, и всеми прочими инстинктами, присущими человеку, и очистил их. Теперь я не знаю, когда же мне следует обуздать свою мысль, и хорошо ли это вообще — обуздывать её, но моя душа подсказывает мне, что я никогда не остановлюсь, и что моя борьба, какой бы мучительной ни была, всё же лучше, чем подчинение и сон. Это может заинтересовать тебя меньше, чем то, что я решил положить предел твоему деспотизму. Деспотизму, что обволакивает меня, словно этот вот мрак вокруг, и мучающий, словно эта проклятая бессонница. Что до алкоголя, то я больше не буду пить из-за того, что он предал меня. Увы! Если бы и алкоголь был обманчивой иллюзией, что бы вообще осталось от человека?.. Я заявляю тебе, что решил положить конец твоему деспотизму, но не бросая тебе вызов или проявляя непослушание, ибо ты для меня слишком дорог, чтобы делать такое. Нет, не так, а бегством! Да, я буду уходить из дома, пока я в состоянии стоять на ногах, ведь в каирских кварталах так много места для угнетённых. Известно ли тебе, какие последствия были у моей любви к тебе, несмотря на всю твою тиранию? Я полюбил другого тирана, который долго угнетал меня как внешне, так и изнутри, но не любил меня. Но несмотря на всё это, я поклонялся ему всеми фибрами души, и продолжаю преклоняться по сей день. Ты первый, кто в ответе за мою любовь и мои страдания. Интересно, есть ли истина в этой идее?! Я не доволен ею и не воодушевлён. Но какова бы ни была реальность в любви, она, без сомнения, связана с причинами, укоренившимися в самой душе. Но сейчас давай это оставим, пока не вернёмся к его исследованию в дальнейшем. В любом случае, ты, отец, заставил меня с лёгкостью согласиться на постоянный деспотизм и угнетение с твоей стороны. А ты, мама, не смотри на меня с таким удивлением или неодобрением: я не причинил вреда никому. Это всё невежество. Именно это и есть твоё преступление… Невежество… Невежество… Невежество… Отец — это грубое и неотёсанное невежество, а ты — мягкое и ласковое невежество. Я же останусь жертвой этих двух противоположностей, пока жив. Твоё невежество заполнило мой дух мифами, и ты — моё связующее звено с каменным веком. Как же я мучаюсь сегодня, пытаясь освободиться от следов твоего влияния. Точно так же я буду мучиться завтра, пытаясь освободиться от отца. Было бы намного лучше, если бы вы оба поберегли себя и не делали ради меня таких изнурительных усилий. Поэтому я предлагаю — и темнота этой комнаты тому свидетель — упразднить семью — эту яму, в которой скапливается стоячая вода, чтобы материнство и отцовство прекратили своё существование. Вместо этого дайте мне родину без истории, и жизнь без прошлого, и давайте взглянем в зеркало. Что мы увидим там? Этот огромный нос и эту крупную голову. Ты дал мне свой нос, отец, не посоветовавшись со мной, так безжалостно и самовольно распорядившись мной ещё до того, как я появился на свет. Но вместе с тем, если на твоём лице он выглядит величественном и царственном по своей форме и размеру, то на моём узком лице — смехотворным, словно английский солдат в кругу дервишей-суфиев. Но ещё более странно выглядит моя голова, которая не похожа ни на твою, ни на мамину. От какого далёкого предка я унаследовал её? Пусть его грех останется на вас обоих, пока не выяснится истина. До того, как засну, я должен сказать „Прощайте“. Больше мы не увидим утра. Я люблю жизнь, несмотря на то, что она сделала со мной, как и люблю тебя, отец. В жизни есть вещи, достойные любви, и страница её сплошь покрыта знаками вопроса, что вызывают у нас безумную любовь. Но то, что приносит пользу в жизни, бесполезно в любви, а то, что бесполезно в жизни, имеет огромное значение в любви. Вероятно, я больше не притронусь к рюмке. Скажи: „Прощай, алкоголь!“ Но не так быстро. Вспомни ту ночь, когда ты покинул дом Айуши, решившись больше никогда не приближаться к женщинам, пока ты жив, и как после этого ты превратился в её любимейшего клиента. Мне кажется, что всё человечество как и я, стонет от похмелья и тошноты. Так что помолись о его скорейшем исцелении…»