Владислав Глинка - Дорогой чести
— Не изволите замечать, что и сами пополнели-с. Ей-ей! Гляньте в зеркальце. Тут, правду сказать, и не хочешь, а ешь, ей-богу-с!
Это была сущая правда. Готовила Марфа Ивановна вкусно, особенно молочные блюда и ватрушки, так что ели за обе щеки, и после слов Федора Непейцын почувствовал, что и верно, кажись, нужно новую дырку пробить на поясе искусственной ноги. Предложил повысить плату за столовников, но услышал:
— Полноте, батюшка! Молоко раньше задаром кому попало раздавала. Разве нам с Ермолаем Саввичем выпить весь удой? Он корову продать советовал, чтоб спокойней. А мне ее жалко, старая, на мясо пойдет. Опять же с вашего приезда я свет увидела. Смотрю, как кушаете, — значит, не зря живу. А главное, внучат мне вернули. На счастье приехали, право. — И Марфа Ивановна чмокнула Непейцына в плечо.
Чтобы порадовать вдову, Сергей Васильевич подарил ей самовар. Марфа Ивановна по воскресеньям пила чай, но доселе заваривала его в чайнике. Подарком любовалась, как дитя, начистила его, как, верно, не блестел у мастера, и начала пить чай ежевечерне.
— Только пока вы тут, — оправдывалась она. — И ко всенощной редко ходить стала… Потом разом все грехи замаливать…
Часов в пять она стучала в дверь девической комнаты Екатерины Ивановны, где поместился Непейцын, и приглашала:
— Пожалуйте чаю откушать, батюшка.
К столу являлся еще молчаливый Ермолай Саввич, и, в отличие от других трапез, с ними садилась хозяйка, которая здесь задавала Сергею Васильевичу вопросы про Тулу: много ли там лавок, каким святым есть церкви, а главное, как поместилась ее Катенька с внучками, сух ли дом, есть ли подвал и откуда носят воду… Непейцын, бывший у Тумановских считанные разы, на многие вопросы не мог толком ответить и сворачивал на обходительность Екатерины Ивановны и красоту Любочки.
Потом вдова расспрашивала о молодости Непейцына — об учении в корпусе, о войне, смерти Осипа, ранении и ампутации, ужасалась кровопролитию под Очаковом. И хоть Непейцын понимал, что за его судьбой видит возможные судьбы внучат, но рассказывал охотно, потому что слушала внимательно и сочувственно.
— Уж простите меня, безграмотную, — сказала как-то Марфа Ивановна в заключение подобного разговора, — а только какое б назначение вам от начальства ни вышло, а проситесь с заездкой к дяденьке. Я по себе сужу: что мне жизнь без Катеньки? Как уехала, и полгода нету, а я уж извелась вся. Спасибо вам — заняли, хозяйство, как на семью целую, и мальчики прибегают. Сашенька до чего весь в нее! Как с Полканом возится, даже слова те же придумывает, будто подслушал ее двадцать лет назад, как с Жучкой тогдашней… Вот и осмелюсь просить — навестите дяденьку… Сказывали, как они ради вашего сиротства службу почетную оставили, так можно ль вам их не потешить? Право слово, помри они, не дай бог, век будете себя попрекать, что не повидались…
Теперь кадеты проводили у бабушки все отпускное время. Младший первым делом наедался так, что сменял мундир на какую-то ватную кацавейку и в ней возился и бегал с Полканом, который, едва завидев его у калитки, начинал скакать на цепи и визжать от восторга. Еще играл с Федором в снежки, и Полкан носился около них. А потом Саша валился на бабушкину кровать и мигом засыпал.
Старший тоже ел за троих, но затем подсаживался к Непейцыну с вопросами о войне и судьбе товарищей по корпусу.
— Вас прямо на войну выпустили, но курс полный вы прошли. А у нас прошлую осень сряду два класса в прапорщики: и тех, что по всей форме обучили, и которым еще бы год кадетами полагалось. Если война продлится, то, может, в нонешнюю осень опять выпустят тех, что меня на класс старше. Вот счастливые, верно?
— Так не любишь корпус?
— Чего же в нем любить? В первой роте хоть командир справедливый, капитан Епифанов. Не знаете? Такой мордастый, красный. Понятно: в строю сплоховал — получи свое, урока не выучил — тоже. Но чтоб здорово живешь, оттого, что у самого брюхо пучит, — такого никогда. Не то что у нашего Фрица — тухлой кашицы.
— Своего ротного так зовете?
— Ну да. А еще:
Фриц — подлиза и пролаза,
Чтоб те сдохнуть от проказы
И тебя на свете том
Драли день и ночь кнутом.
— А тебе часто попадает?
— Теперь что! Не жизнь — масленица пошла. Фриц, как вас в канцелярии встретил да где-то пронюхал, что графу Аракчееву знакомы, разом слаще меду стал, будто не от него я натерпелся. Прошлой осенью Дроздовский, наш кадет, принес в корпус, что дед писарем, по-ихнему «ярыжкой», был, а потом еще кто-то дознался, что второй дедка из причетников. Тут и пошла издевка, прозвища разные. Я, понятно, чуть что — обидчикам в морду, те меня втрое, вдесятеро. А Фриц свое знай: кто первый ударил? Тумановский? Мне и порка. А того, тля гнилая, не спросит, за что ударил… Кабы не матушка, то есть что ей горе, так, честное слово, тогда убежал бы либо повесился. У нас в тот год кадет повесился, другой утопился…
— Но раз стало полегче, — сказал Сергей Васильевич, — то уж наберись терпения, учись и не желай досрочного производства. В полках тоже не мед. И там какой начальник попадется. Не зря поэт писал:
О пылкий юноша! Не торопися в свет!
Чем пламеннее ты, тем больше сыщешь бед.
— Так для службы в строю я все и сейчас отлично знаю, — не унимался Яша — Много ль вам дядя, артиллерия да фортификация понадобились… Рассказывали же сами про Дорохова…
* * *Непейцын жил в маленькой, оклеенной выцветшими розовыми обоями девической комнатке Екатерины Ивановны, в которой стояли только два стула, столик и узенькая кроватка.
— Был еще комодик с зеркальцем, вот тут, — указала однажды Марфа Ивановна, зашедшая подмести крашеный пол, — так в приданое отдали да зря в Сестрорецк свезли. Ему, вишь, не по вкусу пришелся — прост, сказал, больно. Велел в сарай снесть… Ох, батюшка, как мы бога молили, чтоб за здешнего кого вышла, в дом его принять! Сами бы в заднюю комнатку перебрались. И уж надеяться стали, что за Ермолая Саввича пойдет. Он тогда совсем иной был, — понизила вдова голос, хотя предмет ее рассказа пребывал на службе.
— Веселый? Разговорчивый?
— Нет, разговору особенного никогда не слыхали, а веселость была, улыбался все, на нее глядючи, на гитаре бойко поигрывал. Я думаю, потом бы и заговорил, как сама ободрила. Приданое ведь шили уж. А тут он и покажись Кате. К сродственнику, вишь, к дьякону приходскому, из Казани принесло. А нас на именины туда звали. К ней подвернись и давай красоваться. Сбил девушку в один вечер. Пришла домой другая. «За него хочу!» — и все тут.
— А Ермолай Саввич что ж?
— Обгорел будто, так Иван Назарыч говорил, в должности его видав. Высох, почернел. Пол, а то четверть человека осталось. Сюда года три ни ногой. На Ивана Назаровича обижался — зачем за того хлопотал.
— Чтоб из Казани перевели?
— Ну да. Так ведь мягким барашком прикинулся: «Не заставьте несчастным всю жизнь ходить, или в Казань ее отпустите». А чего отец для дочернего счастья не сделает? Потом-то хватились, что, кабы не хлопотать, может, и стал бы. Так ведь и она убивалась, присушил… — Марфа Ивановна вздохнула. — Не всем счастливым быть, как мы с Иваном Назарычем. Или вот дядюшка ваш у меня с ума не идет: за праведную жизнь — и такая старость одинокая.
«Она про дяденьку больше моего помнит, — подумал Непейцын — Надо Пете велеть к Брунсам забежать, нет ли почты».
На другой вечер Доброхотов принес два письма. Семен Степанович поздравлял с чином и орденом, советовал не печалиться, — может, новое место будет не хуже, сожалел о смерти Фомы и наказывал не выходить в отставку. Сам он так скучает без дела, что, кабы не под семьдесят, снова просился бы в городничие — в Луках как раз помер господин Догадчиков, который когда-то его сменил на сей должности.
Второе письмо было от Фили. Он распродал что назначено и дом передал капитану Козлову. Старые заказы почти закончил, а новых пока не берет — ждет известий о службе Сергея Васильевича, чтоб решить, трогаться ли с Ненилой следом.
Да, да, пора снова наведаться насчет назначения.
Подъезжая к Артиллерийскому департаменту, Непейцын уже знал, что генерал-инспектор возвратился в Петербург. Перед крыльцом стояло несколько карет и щегольских саней. Фельдъегерь с сумкой для депеш на груди, завертываясь в шинель, разминулся с извозчиком, везшим Непейцына. Писаря как ошпаренные выскакивали из подъезда с бумагами и бежали в соседние здания складов и мастерских.
«Слава богу, все ордена, шарф и шпагу догадался нонче надеть, могу хоть сейчас являться», — подумал Непейцын.
Войдя в канцелярию, за которой находился кабинет графа, Сергей Васильевич тотчас его увидел. Тыча перстом в бумагу, Аракчеев что-то приказывал тому чиновнику, с которым дважды объяснялся Непейцын. На неровный Сергеев шаг повернул голову и не дал сказать фразу официального представления.
