Владислав Глинка - Дорогой чести
— Чего тебе? Говори, я без дела сижу.
— Федор сказал, что вы назначение городничим получили. Так хочу просить, чтобы меня здесь на хлебах оставили. Марфа Ивановна согласны, а мне тут уж так хорошо-с…
— А что, в Академию бегать далече? Сейчас ничего, а весной или осенью, когда по неделям льет?..
— Зато в доме здесь тепло да сухо, — возразил Доброхотов. — Не то, как другие ученики живут у чужих людей. Всего наслушаются, натерпятся. Я многих расспросил…
— Что ж, тебе видней. Тогда и кормовые твои Марфе Ивановне передам. Но к профессору чуть что — обращайся. У нас условлено.
— Спасибо, Сергей Васильевич! Как выучусь, так за всё…
— Полно! — Непейцын подтолкнул Петю к двери. — Иди, иди-ка!
— Да нет, я еще хотел… — Гравер продолжал стоять на прежнем месте. — Простите, что про такое решаюсь, но, статься может, долго не увидимся, а в письмо не все написать…
— Говори, что ж такое?
— Вы не тужите, что из Тулы уехали…
— Про что ты? — изумился Непейцын.
— Про то, что генеральша Куломзина нехорошая дама, — выпалил Петя. — Ихние люди тетке моей, что рядом живет, сказывали, как в Петербурге через метреску графскую, какого-то секретаря женку, с ним не раз видалась, отчего ей и пенсия полная вышла…
— Вот что! — сказал Сергей Васильевич.
— И в Тулу ужасть как торопилась, чтоб там с графом съехаться, да в Москве, по лавкам бегавши, горлом простыла и со злости всех людей переколотила. Видно, от графа еще выгоду надеялась урвать… Едва оправилась, то сряду поскакала, да малость опозднилась. — рассказывал Петя. — Плохие они очень, хоть и красивые. До денег жадные. Что генерал, сказывают, в шкатулке железной, нашим Смурковым деланной, оставил, те все деньги она прибрала и от сынов его скрыла, не поделилась нисколько…
— Знаю, все знаю — прервал его Непейцын и еще более решительно выпроводил из комнаты.
«Утешить, видно, меня хотел, глупый, — думал он, снова оставшись один в погружавшейся в сумерки комнате. Представил, будто до сих пор по Авроре чахну. А мне вот совсем все равно, что у ней с Аркащеем делалось. Ну их обоих! Авось не увижу больше генеральшу Куломзину, как и графа сего. Теперь вперед, а не назад смотреть… Хотя из этого дома, честное слово, уезжать жалко. Чудно! Строил один взяточник, жил другой, а дом приветный оказался. То, видно, от доброй, заботливой хозяйки, от чистой души Катеньки, что здесь до сих пор как-то живет…»
В последний вечер засиделись с Марфой Ивановной за самоваром.
— Попеняла бы вам, что мало пожили, — вздохнула вдова, — да и на том спасибо великое. За внуков и за Петю тоже — все нам с Ермолаем не так одиноко вечера коротать… Еще уж скажу напоследок, мысль какая однажды пришла, как вы с Сашенькой разговаривали и он к вам, как теленок, ластился… Не рассердитесь, что, глупая, подумала: «Вот бы Сергею Васильевичу к нам шестнадцать годов назад по делу своему хоть разок пожаловать, пока Катенька девушкой тут жила». Ведь на нее многие господа заглядывались. Ничего, что писарская дочка, а капитан флотский и поручик гренадерский из столбовых дворян свах засылали. Так не пошла, его дождалась… А к вам-то, знаю, у ней сердце легло бы. Да не судил господь…
— Ну, полно, Марфа Ивановна, раз того не случилось… — сказал Непейцын.
А у самого вдруг словно засосало под ложечкой: «Да, чего я тогда на полгода раньше к Назарычу не заехал?»
Великие Луки
И на этом тракте подорожная, выданная петербургским генерал-губернатором, вместе с расторопностью Феди доставляла лошадей без задержек, так что каждый день проезжали по две-три станции. Но очень плохи были ночевки в станционных домах — клопы и тараканы, храп и сонное бормотание не давали толком уснуть. Да к тому же шла масленая неделя, проезжие требовали у смотрительш блинов, и от кухонного чада у Непейцына так разбаливалась голова, что две ночи провел в своей кибитке, кое-как залатанной Федором.
Во Псков въехали уже под великопостный звон. Встали в гостинице, немногим опрятней «Гамбургской», выпарились в торговой бане, выспались, и Сергей Васильевич, надевши полную форму, отправился представляться губернатору. Щурясь от мартовского солнца, дошел до длиннющего двухэтажного здания старой архитектуры, стоявшего торцом к реке Великой, а фасадом на площадь с двумя будками — полицейской и военной. В занимавшей нижний этаж канцелярии чиновники посоветовали идти наверх — господин губернатор нездоров, в присутствие не спущается, но в покоях его дежурит секретарь. Дежурный этот подтвердил, что его превосходительство простудились на масленичном катании, но пошел доложить. Вероятно, он рассказал про ордена Непейцына, потому что скоро в приемную выглянуло полное желтоватое лицо под старомодной пудреной прической с буклями и внимательно глянуло на грудь посетителя. Потом показался серый шелковый шлафрок и под восклицание: «Oh, mein lieber Kriegskamerad!»[10] — Сергей Васильевич оказался в пахнущих рисовой пудрой и шалфеем мягких объятиях губернатора. Затем, ухваченный за рукав, был введен в обставленный облезлой золоченой мебелью кабинетец, где в виде объяснения хозяин указал на портрет офицера в мундире екатерининского времени с Георгиевским и очаковским крестами на груди, стоящего, подбоченясь, на фоне подернутого дымом сражения.
— Что? Затрудняет узнавать во мне сей кавалер? — горестно воскликнул губернатор. — Таковой был храбрый Ламсдорф, командир астраханские гренадеры. А сего дни только хворает и пасьянс складывает. — Он указал на карты, лежащие на столике.
— А мы как раз с астраханцами в одной колонне на штурм шли, — подтвердил Сергей Васильевич. — Я тогда в бугских егерях служил…
Опять раскрылись шалфейные объятия обрадованного губернатора:
— Так, значит, вы шел в колонне доблестный бригадир Меендорф! Он за сей штурм генералом произведен, а полковник Ламсдорф бригадиром образовался… О, какая встреча в скучный Плесков!
Прошло немало времени, пока растроганный немец оторвался от боевых воспоминаний и, приказав подать кофею, рассказал, как, измученный ревматизмом, вышел «к статским делам», расспросил, где после Очакова служил Непейцын, и наконец дошел к нынешнему дню. Нет, он не извещен еще о назначении подполковника и удивляется его быстроте. Великолуцкий городничий помер всего месяца два, и губернское правление отписало про то в Петербург не так давно.
Сергей Васильевич умолчал, откуда узнал про освобождение городничества, но на вопрос, долго ль ждал назначения, сказал правду, что, представленный к сей должности графом Аракчеевым, с которым учился в корпусе, вовсе не должен был ожидать. На имя Аракчеева губернатор никак не отозвался, но выразил учтивое удовлетворение тем, что отныне самый удаленный от его взоров уездный город будет под рукой заслуженного офицера. Он правит губернией всего шесть лет и еще за множеством дел не смог побывать в Великих Луках, до коих двести пятьдесят верст по дурной дороге, но надеется совершить сей вояж в ближнее лето. Ах, сколь медленно движутся все губернские дела! Вот хоть бы учреждение гимназии. Который уж раз представляет о сем министру народного просвещения. Надо же образовать господ дворян, которые не хотят отдавать детей в губернское училище, раз там учат разночинцев… Потом старик выразил сожаление, что подполковник проезжает через Плесков — так на старославянский манер он произносил имя Пскова — теперь, а не ранее, всего неделю назад. Тогда несомненно получил бы удовольствие от балов, первый из которых давало дворянство, а второй чиновники Плескова. Тут Сергей Васильевич неосмотрительно заметил, что безногому на балах не весело, и его превосходительство разахался так, что закашлялся. А когда отдышался и ощупал механическую ногу, то всего более удивился, как такое чудо сумел сделать русский. Наконец высказал огорчение, что не может пригласить lieber Kriegskamerad отобедать и представиться ее превосходительству, которая также больна после масленичного катания, на котором им пришлось показаться, чтобы поддержать местные обычаи.
Сергей Васильевич благодарил и, перед тем как откланяться, осведомился, с кем из чиновников предстоит ему сноситься по делам города. Ламсдорф назвал советника губернского правления Егора Егоровича Чернобурова. Только с ним, другие не заслуживают доверия.
Встречи с Егором Егорычем пришлось ждать три дня. Как выразились канцелярские чиновники, он «поправлялся» после масленой, и Непейцын удивился, зачем держать пьяницу на такой должности. Наконец Чернобуров оказался в присутствии, и через пять минут разговора Сергей Васильевич понял, что перед ним бестия умнейшая. Физиономию Егор Егорыч имел самую непривлекательную. Низкий, собранный в складки лоб под щетиной коротко стриженных полуседых волос, красный нос меж рыхлыми щеками и толстущие губы, которые вместе с подбородком поминутно погружал в широкий шейный платок, может быть затем, чтобы не дышать на собеседника перегаром. Но глаза были блестящие, внимательные. Егор Егорович сразу спросил, не узнал ли о смерти городничего из писем своего дядюшки. А когда Непейцын ответил утвердительно, то заметил, что слышал от его превосходительства о высоком покровителе господина подполковника, и ловко завернул круглую фразу о юношеской дружбе, которая есть истинное украшение всей жизни, особливо ежели один из друзей вознесен на высшую ступень, но не забыл чувств, кои питал ранее, что бессумненно доказывает редкую возвышенность графской души. После такой ритурнели Чернобуров предложил Непейцыну табакерку, пожалел, что не нюхает, зарядился сам, чихнул и выразил уверенность, что его высокоблагородие найдет в Луках приятное общество, из коего особенно рекомендует уездного предводителя подполковника Цветкова, судью — секунд-майора Лаврова, лекаря Ремера и почтмейстера Нефедьева, которые все суть отличные люди и прилежны в делах. Затем сказал, что просит в случае надобности писать ему обо всем откровенно, как бы близкому родственнику, хотя понимает, что наилучшим советником окажется родственник кровный, вполне опытный в делах градоправления.
