Стефан Дичев - Путь к Софии
Бородач бай Анани был с ними. Он все время беспокойно следил за тем, что происходит в переднем помещении, и первым заметил вошедшего Андреа.
— Ничего, продолжайте, — бросил он примолкшим шопам, — это учитель, свой... Ты слышал, Андреа, а? Слышал, брат?
— Слышал, — сказал Андреа, подходя к ним. — Они оттуда?
— Нет, оттуда никого не пропускают в город... Садись. Ракию будешь пить или принести мастики?
— Я больше не пью!
Бай Анани смерил его удивленно не доверчивым взглядом и все-таки поставил перед ним большую глиняную кружку сливовицы. Но Андреа отодвинул ее в сторону.
— Ну, рассказывайте!
— Чего тут рассказывать? Слава богу, что мы целы остались, — сказал старший из шопов, худой, с медно-красным лицом. — Одно слово — черкесы...
— Много их было?
— Кто говорит много, человек сто...
— А те, что после приехали? — прервал его шоп помоложе, с редкой бородкой.
— Те приехали, когда все уже было кончено, Стойно.
Андреа не знал, кто были первые, кто вторые, да это и не имело значения. Переводя взгляд с одного крестьянина на другого, он все больше волновался. И его буйное воображение рисовало осатанелых черкесов, окруживших и поджигавших несчастное село.
— И никто не сопротивлялся даже? Неужто ни у кого не было оружия? — спросил он и машинально потянулся к кружке.
— Пальнули раз-другой из ружей, — после минутного молчания сказал Стойно, — да лучше бы не стреляли вовсе.
— Как же так, разбойники налетают среди бела дня, а вы — «лучше бы не стреляли»! Да опомнитесь, люди добрые!
— Оно конечно... А вот как взялись за ружья, так и укокошили несколько человек... Дошло до тебя — мусульман убили!
— Всех их перебить надо было. А тебе что, их жаль?
— Тш! — испуганно шикнул на него бай Анани и бросил быстрый взгляд на входную дверь.
— Горублянцев жалко, учитель. Худо им придется, — сказал старый шоп и сокрушенно покачал головой; за ним закивали и Стойно, и до тех пор молчавший третий крестьянин. — Эти жандармы, которых мы встретили утром, еще затемно, — куда они ехали, как думаешь? И зачем они ехали?
Андреа молчал. С его глаз словно упала завеса, и он увидел все происшедшее в обычной жестокой последовательности. Черкесы нападают на село, крестьяне обороняются, но виноваты, конечно, те, на кого напали. И что теперь будет? Он оглядел мрачные, расстроенные лица сидевших за столом. Да, что же будет? В глазах всех он прочитал: то, что бывало всегда, когда райя[16] осмеливалась поднять руку, чтобы защититься от лютых османов.
— Братья! — с чувством сказал Андреа. От волнения ему изменил голос. Он поднял кружку и жадно отпил несколько глотков. — Слушайте, близок их конец...
— Близок-то близок, да его не видать, — сказал со вздохом бай Анани.
У него в Горублянах были родные — и кто знает, что с ними сталось? В полумраке низкой комнаты глаза Анани сухо блестели.
— В надежном месте узнал, бай Анани! Дед Христо, Герасим, слушайте!
— Говори, говори!
— Плевен окружен полностью! Русские взяли Дыбницы, Телиш. Русские в Ябланице, братья!
— В Ябланице? А где она, та Ябланица?
— За Этрополе! Я там бывал, — сказал бай Анани.
Андреа, воодушевляясь, принялся рассказывать обо всем, что узнал от Дяко: про войну, про их город, что он станет столицей, когда освободят страну. Он останавливался, отпивал из кружки, которую бай Анани снова доливал, и, встретив взгляды замерших от удивления людей, продолжал говорить еще горячей, еще убежденней, вкладывая в свой рассказ все свои чувства, отчего он делался еще увлекательней.
— Слухи о перемирии, о том, что Россия отведет войска за Дунай, — все это выдумки! Хитрая наживка для наивных людей, вот что! Чтобы отчаялись, чтобы опустили руки, не бунтовали...
— Стой! — прервал его бай Анани. — Да ведь ты же сам рассказывал нам про это!
— Про что?
— Про перемирие. Про переговоры. Про то, что Россия...
Андреа хотел было запротестовать, но вспомнил о собственном недавнем отчаянии, и щеки его вспыхнули.
— Тогда и я толком ничего не знал, братья, — промолвил он. — У англичан в миссии так говорили. Это была неправда.
— Дай бог, чтобы неправда.
— В нынешние времена где она, правда?
На лицах его слушателей все явственнее проступало недоверие, и смятение в его душе (идущее изнутри, а не от их недоверия) усиливалось.
— Дай-то бог, чтобы было так, как ты говоришь, учитель, — сказал бай Анани и чокнулся с ним своей кружкой, словно добавил: ты и пить вроде бы зарекся, а вот пьешь! — Ну, давай выпьем, чтобы нам дожить до лучших дней!
Словно пощечину ему отвесили. Он отодвинул стул. Поднялся.
— Куда ты, учитель?
— Не обессудь, коли мы тебя чем обидели, — сказал старик шоп.
— Нет, — сказал Андреа. — Это я вас обидел.
Он круто повернулся и быстро пошел к двери. Вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. «Как это получилось? Ведь я не давал зарока не пить. И сегодня выпил совсем немного. Но что меня дернуло сказать: “Я больше не пью!” И почему, раз уж я сказал, почему я потом пил?»
Он сам не помнил, где бродил и долго ли, как вдруг с удивлением заметил, что идет мимо закопченного здания военной пекарни, то есть что он уже на восточной окраине. Дорога отсюда вилась среди мусорных куч и бурьяна. На крутом повороте Андреа невольно остановился и стал глядеть на ворота Чауш-паши, через которые в город въезжала группа верховых.
Идти дальше? Но куда? Если идти вперед все по этой дороге, придешь в Орхание и оттуда в Ябланицу. Разве не там, не у русских, его место? Он давно должен был быть с ними! «Что меня здесь держит, — почти вслух размышлял Андреа. — Родные! Они без меня проживут».
Всадники, за которыми он наблюдал, приближались. Впереди ехали два офицера, один — малорослый, его почти не было видно из-за длинной шеи коня, — другой — высокий, с кудрявой бородой. «Откуда они едут? С фронта?» — размышлял Андреа. Судя по лиловым мундирам с золотыми нашивками, это паши. Высокий что-то говорит низенькому, показывая рукой вперед.
Андреа сошел с дороги, дожидаясь, пока всадники проедут, но они почему-то остановились неподалеку от него.
— Эй! — крикнул вдруг ему один из всадников.
— По-турецки говоришь? — спросил его бородатый. Он был значительно моложе второго паши — малорослого, в мундире с маршальской нашивкой; что-то в его взгляде, твердом и повелительном, показалось Андреа знакомым.
— Говорю, паша-эфенди!
— Ты не помнишь, здесь стояла виселица, на этом месте?
Это что же он про виселицу Левского спрашивает? Кто он? Почему про нее помнит?..
— Здесь паша-эфенди, на этом месте, пять лет назад повесили...
— Знаю, — сказал молодой паша, делая нетерпеливый жест, который сразу же заставил Андреа вспомнить: Шакир-бей — тот, кто судил Левского.
Он впился взглядом в его лицо — ненавистное левантийское лицо, которое когда-то являлось ему в ночных кошмарах, но тут всадники пришпорили коней и направились к городу. Молодой паша снова ехал рядом с малорослым маршалом, продолжая что-то ему объяснять, почтительно и оживленно. Андреа смотрел на них с ненавистью, а в мозгу лихорадочно билась мысль: это судьба! Шакир-бей снова в Софии! Приехал, чтобы оборонять Софию. И мы встретились с ним именно здесь, на этом священном месте! Да, это судьба!..
Он дождался, пока они не скрылись, а потом пошел в город, направляясь к мечети Буюк. Ему необходимо было немедленно увидеть Климента.
***У мечети Андреа засмотрелся на разгрузку патронов.
— Ты что здесь стоишь?
Это был голос его брата. Климент подхватил его под руку и увел подальше от мечети.
— Постой? Куда ты так заторопился?
— А ты чего ждешь? Чтобы тебя сцапал кто-нибудь из агентов Джани-бея?
— Давай ночью плеснем в подвал керосину и сунем горящую паклю. Ты прикинь, ведь там самое малое тысяч пять ящиков с патронами! — убежденно сказал Андреа, и было видно, что он уже успел обдумать этот план.
Климент невольно остановился.
— Ты забыл, что над подвалом лазарет?
— Турецкий!
— И все же лазарет, Андреа. Там более полутора тысяч человек.
— …каждый из них истреблял наш народ с того самого дня, как родился!.. Каждый из них убивал наших освободителей! И если поправится, опять станет стрелять, опять станет убивать!
— Ты прав, но я не могу. Не согласен. Гуманность мне запрещает это.
— Пять столетий... целых пять столетий эта их гуманность...
— Замолчи! Андреа, сзади нас фаэтон, слышишь?
Подскакивая по мостовой, их быстро нагонял фаэтон с жандармом на козлах. За жандармом виднелись два цилиндра, и, когда фаэтон приблизился, оказалось, что в нем Сен-Клер и доктор Грин, последний — с кожаной сумкой на коленях. Напротив них сидел капитан Амир.
Климент мгновенно надел преобразившую его маску почтительности и учтиво им поклонился. Из фаэтона ему ответили сдержанным кивком. Только Сен-Клер по своему обыкновению улыбнулся и, скользнув взглядом по Клименту, задержал его на Андреа, который с трудом скрывал свое волнение.
