Сергей Мосияш - Святополк Окаянный
— Славные меды у тебя, половина моих отроков под стол свалились. Не подмешивала ли чего?
— Нет. Что ты. Боже упаси.
— Кстати, что это у тебя в трапезной иконы нет?
— А она здесь.
— Где?
— Да вон в углу.
Арлогию уже трясло от нетерпения, а князь все еще и не думал раздеваться, сидел, болтал о чем попало.
«Неужто ждет, чтоб я сапоги сняла», — подумала Арлогия и, смирив гордыню, выскользнула босая из-под одеяла, опустилась на колени перед Владимиром, взялась за правый сапог:
— Давай помогу разуться.
— Помоги, — согласился он, протягивая к ней ногу, поругал: — Мы ныне вроде как новоженцы. Только в сапог я. гривну не кинул.
Оказавшись босым, Владимир стал наконец раздеваться, Арлогия ускользнула на ложе, легла к стене. Раздевшись, Владимир задул свечу, шагнул к ложу, опустился на него. Оно жалобно заскрипело и даже вроде затрещало.
— Ну и ложе у тебя, княгиня. Выдюжит ли?
Арлогия не ответила, лишь хихикнула радостно. Он притянул ее к себе, прижал так, что косточки затрещали. Навалился жаркий, неистовый. Тело ее, истосковавшееся по мужчине, таяло от сладкого блаженства. Губы невольно шептали: «Милый, милый, милый».
Владимир откинулся на подушку и, едва переведя дыхание, спросил:
— Ну как я? Гож еще?
— Гож, гож, князь, — прошептала счастливая Арлогия, ныряя ему под мышку.
После столь жарких ласк спать не хотелось, и, когда наконец они отдышались, Владимир спросил:
— А чего ты не хочешь туровцев крестить?
— Тут епископ нужен, Владимир.
— Со мной вон Анастас, он иерей. Хочешь, завтра загоню всех твоих в Припять, и окрестим.
— Не надо бы, Владимир.
— Почему?
— Какой прок? Церкви-то в Турове нет. И потом, я не хочу силой. Пришлешь епископа, построим церковь, тогда и за крещенье возьмемся. Ну ты окрестишь, а куда они молиться будут ходить? Опять к дубу своему? К волхву? Попа-то нет.
— Может, ты и права, но где мне епископов на все земли набраться. Вон отправил митрополита ставить епископов пока в Новгороде и в Ростове. Новгородцам Иоакима, ростовцам Федора. Скуп патриарх на епископов, очень скуп, да и где они? А свои пока вырастут, пока выучатся. Туго с крещением, ох туго, Арлогия. Не только детям, а и внукам моим придется много поту пролить за христианство.
— Пот-то ничего, крови бы не было.
Помолчали. Арлогия спросила с тайной надеждой:
— Погостишь у меня с недельку?
— Что ты, княгиня, какое гощенье? У меня пять тысяч полону.
— К царевне спешишь, — вздохнула с плохо скрытой горечью Арлогия, пропустив мимо ушей «полон».
— Да при чем тут Анна? Мне пленных устраивать надо.
— Продашь в рабство?
— Нет. Хочу посадить по порубежным городам, чтоб землю от печенегов сторожили.
— А станут ли? Небось утекут назад в Польшу, на отчину свою.
— Э-э нет, княгиня. От меня не утекут. Я уже все продумал. Буду полячек своим воинам в жены отдавать, а мужчин ихних на своих полянках да древлянках женить. Пойдут дети, а кто ж от детей бегает? Кстати, Анна ныне мне сына родила, Борисом назвали.
У княгини ревниво сжалось сердце, но сказала полушутливо:
— Востер ты на сынов, князь. Эдак тебе уделов не хватит на всех-то.
— Хватит. Не хватит — добуду.
— На поляков не за этим ли ходил?
— Да, чтоб предупредить их на будущее. Знаю, Мечислав на червенские города зарился. Ну я перешел Вислу, преломил копье с ним. Едва ноги унес старый хрен. Сразу прислал мира просить.
— А ты дал?
— Дал, конечно. Просил Мечислав полон воротить, но я сказал, что это законная добыча и ворочать просто так, за здорово живешь, не стану. Я, может, из-за полона и ходил на Вислу. У меня вон город Василев почти пуст, заселять надо.
Несмотря на бурную ночь, проведенную у Арлогии, Владимир поднялся рано. Проснувшаяся тут же княгиня обвила было его за шею теплыми руками, шепнула нежно: «Ну еще побудь, милый».
— На то ночь была, женка. А день на дело торопит.
Быстро оделся, обулся. Притопнул ногой, сапог на место осаживая. Взглянул на грустную княгиню, решил сказать приятное:
— Ты на ложе лучше всех, Арлогия. Слаще царевны.
— Что проку от той сладости, — вздохнула княгиня, — ежели некому алкать ее.
— Не горюй, даст Бог, еще свидимся. Прощай.
И вышел. Во дворе уже отроки седлали коней.
— Где Святополк? — спросил Владимир.
— Он в конюшне с кормильцем, — отвечал Анастас.
И верно, вскоре из конюшни вышел княжич с Варяжкой, ведя в поводу заседланных коней. У Варяжки конь был гнедой, у Святополка белый, без единого пятнышка.
Достать ногой до стремени княжич еще не мог, Варяжко подставил ему руку. Он встал на ладонь и, подкинутый пестуном, взлетел в седло, поймал ногами стремена, подтянул поводья: готов, мол.
Выехали со двора кучно, хотя князь с княжичем ехали на корпус коня впереди всех. Никто не смел вперед князя высовываться.
— Что ж ты себе такого коня взял, сынок? — спросил Владимир.
— Мне он нравится. А чем он плох? Красивый.
— Красивый он для глаза. Для рати негоден.
— Почему?
— Очень уж заметен. Он тебя сразу выдаст ворогу: вот он где князь. И уж поверь, на тебя и стрелы и копья дождем посыпятся.
Святополк знал, что едут они в стан за обещанным «живым подарком», по последним словам великого князя он догадался: «Коня хочет мне подарить». Догадка эта несколько разочаровала его, наторенный на ловы сокол был ему предпочтительней.
Переправившись через заболоченную речку, выбрались на сухое к войсковому лагерю, шатры были поставлены на поляне и в березовых перелесках. Дымились костры, варилась каша.
Князь и сопровождавшие его гридни проехали через лагерь и не остановились даже у княжеского шатра, который отличался от других большими размерами и навершием из деревянного шара, окрашенного позолотой.
— Волчий Хвост, — позвал князь и, когда воевода, догнав его, поехал рядом, приказал ему: — Ступай в свой полк и готовься к выступлению. После завтрака снимаемся.
— Хорошо, — отвечал воевода и, повернув коня, поскакал в сторону.
Проехали, не останавливаясь, через весь лагерь, за ним показалась поляна, на которой шевелилась серая масса людей, сидевших на земле. По краям ходили вооруженные воины. Оттуда навстречу князю направился воин в куяке[52] из блестящих блях, препоясанный мечом.
— Великий князь, — поклонился воин, — дозволь мне полонянку взять.
— На забаву?
— Нет. Что ты, Владимир Святославич, в жены, как ты велел. Забава на рати, а здесь как можно.
— Ну коли в жены, бери. Только по приезде в Киев чтоб обвенчался, как истинный христианин. Крещен?
— А как же, Владимир Святославич, с тобой вместе еще в Корсуне крестился. Вот и крест. — Воин полез за воротник.
— Ладно, ладно. Верю. Поедем, покажешь.
Владимир тронул коня, воин пошел у его стремени.
— Она-то хоть согласна? — покосился князь на воина.
— Еще как! Даже руки мне целовать хотела.
— Небось зацелуешь, — молвил князь, — когда из колодок вытащат.
Весь многотысячный полон был согнан на одну поляну; чтобы пленные не разбежались, они полусотнями были привязаны к одной волосяной веревке. Привязаны не просто за руки, а за деревянные колодки, охватывавшие у кого запястье, у кого ногу, а у некоторых колодки были на шее, как хомуты у лошадей. Полусотки умышленно составлялись из разных по возрасту и по силам людей, чтобы предупредить побеги. Разделяли только мужчин и женщин.
— Ну показывай свою суженую.
— Вот сюда, сюда, Владимир Святославич.
Увидев великого князя, навстречу ему подбежал старший охраны, доложил:
— Владимир Святославич, за ночь трое померло, один бежать наладился, пришлось убить.
— Бежать? Чем же он веревку перерезал?
— Зубами перегрыз, сучье вымя.
— А те, что померли. Отчего?
— От самой Вислы дохлые были, а тут на одних сухарях да воде, много ли нажируешь.
— Ну, царствие им небесное, — перекрестился Владимир. — Ежели так пойдет, ты мне до Киева полон ополовинишь, Фома.
— Так я-то при чем, Владимир Святославич, ежели таких мне дали, дохлых?
— Есть еще такие?
— Есть, князь, есть, — вздохнул Фома. — Пожалуй, с сотню наберется.
— Вот что. Ныне покорми сухарями и водой, а на следующем стане лоб разбей, но навари им мяса и каши. Слышишь?
— Слышу, великий князь. Но где ж я мяса возьму?
— Я скажу воеводе Блуду, чтоб завалил для полона пару туров или с пяток вепрей.
— Вот это будет ладно, Владимир Святославич, — обрадовался старшина.
— Учти, Фома, это они в пути пленные, а приведем в город — уже нашими станут. Слышишь? Нашими. Так что ты не очень над ними изголяйся. Наживешь врагов, станут свободными, припомнят.
