Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
Впервые за много лет он задумался о том, что было в его прошлом до любви, словно заключённый, что вспоминает об утерянной свободе. Да, он и не представлял своё состояние иным, кроме как состоянием заключённого, хотя сломать решётки тюрьмы, казалось, было куда как легче, ибо они более податливыми и лёгкими, по сравнению с оковами любви, что берут в плен сначала чувства в сердце, затем мысли в голове, и под конец нервы твоего тела, не позволяя расслабиться. Однажды он обнаружил, что задаётся вопросом: «А испытывал ли Фахми подобное мучение?» В голове его промелькнули воспоминания о покойном брате, подобные сокрытой в глубине души скорбной мелодии. Он испустил тяжёлый вздох и вспомнил, как однажды в присутствии брата рассказывал о любовном приключении Мариам с тем солдатом, Джулианом. Тем сам он словно вонзил отравленный кинжал в сердце брата так безрассудно и небрежно. Он вызвал в памяти лицо Фахми, и спокойствие того показалось тогда ему обманчивым, затем он представил, как его прекрасные черты сжимались от боли, когда тот ушёл в свою комнату, его горестные монологи, в которые тот погружался, точь-в-точь как он сам сейчас, со стонами и всхлипываниями. Он ощутил в сердце покалывание и сказал: «Фахми страдал ещё до того, как в его грудь угодила пуля!»
Но, как ни странно, в политике Камаль находил увеличенный образ своей жизни. Он следил за новостями в газетах, как будто наблюдая те же события, происходившие на улицах Байн аль-Касрайн или в Аббасийе. Вот Саад Заглул — как и он сам — наполовину заключённый, жертва несправедливых нападок, предательства и измен друзей. Они оба — он и Саад — пережили страдания из-за своих контактов с людьми, высоких в своём аристократизме и низких в своих поступках. Трагедия воплотилась в личности лидера нации, подобно тому, как трагедия всей отчизны воплотилась в его поражении. Камаль переживал одни и те же эмоции и тот же накал страстей и в отношении политической ситуации, и в отношении личной жизни. Он как будто обращался к себе, когда говорил о Сааде Заглуле так: «Неужели такой честный человек достоин такого несправедливого обращения?». Он словно имел в виду Хасана Салима, когда говорил об Ахмаде Зивар-паше: «Он предал наше доверие и прибег к нечестной тактике ради власти». И как будто представлял себе Аиду, когда говорил обо всём Египте: «Она отреклась от преданного ей человека, что защищал её права».
21
Дом семейства Шаукат на улице Суккарийя был не из тех, что наслаждаются благом тишины и спокойствия, но не потому, что все три его этажа были населены жильцами-членами этой семьи, — а прежде всего из-за Хадиджи. Престарелая мать семейства проживала на нижнем этаже, а Халиль, Аиша и их дети: Наима, Усман и Мухаммад на верхнем. Но шум всех этих людей не шёл ни в какое сравнение с шумом, создаваемым одной только Хадиджей, не важно, шёл он от неё напрямую или её провоцировали остальные. В распорядке жизни дома произошли разные изменения, ограничивающие причины для шума в очень узкие рамки: Хадиджа добилась независимости в своём доме и на собственной кухне и присвоила себе крышу, чтобы разводить там кур и выращивать скромный садик вроде того, что был в отчем доме, изгнав оттуда свекровь и её живность. Всё это должно было в значительной степени уменьшить шум, но не сделало этого, или уменьшило так мало, что это было совсем незаметно. В тот день духом Хадиджи овладела какая-то вялость, но никакого секрета в том не было, — как оказалось, Аиша и Халиль пришли к ней, чтобы помочь ей ликвидировать кризис — да, да, кризис, который сама же Хадиджа и вызвала. Братья и сёстры уселись в гостиной на два противоположных дивана; лица их были серьёзны, а Хадиджа даже нахмурилась. Они обменивались красноречивыми взглядами, но ни один из них не желал говорить о том, что свело их вместе, пока Хадиджа наконец не промолвила жалобно-обиженным тоном:
— Такие ссоры случаются в любом доме. Таким был мир с тех пор, как Господь наш сотворил его, и это не значит, что мы распространим свои проблемы и неприятности на всех, особенно на тех, которых следует избавить от досужих слухов. Однако её это не устраивало, ей захотелось раздуть наши личные дела до публичного скандала. Мне достаточно Аллаха, ибо Он — наилучший благодетель…
Ибрахим, на котором было пальто, заёрзал, словно хотел усесться поудобнее, затем коротко засмеялся, так что никто не знал наверняка, что же означает его смех. Хадиджа поглядела на него с подозрением и спросила:
— Что значит это твоё «ха-ха»?… Ничто в этом мире тебя не волнует?
Она отвернулась от него, словно в отчаянии, затем продолжила, обращаясь на этот раз к Халилю и Аише:
— Вас устроит, если она отправится в лавку к моему отцу, чтобы жаловаться на меня?.. Разве можно вообще втягивать мужчин — и особенно подобных моему отцу — в женские ссоры? Ему не следовало знать ничего об этом, и без сомнения, его вывел из себя её визит и жалобы, и если бы он не соблюдал правила вежливости, то откровенно сказал бы ей об этом… Но она продолжала настаивать на своём, пока он не пообещал прийти. До чего же отвратительно её поведение. Мой отец просто не создан для подобных мелочей. Вас устраивает такое поведение, а, господин Халиль?
Халиль неодобрительно нахмурился и сказал:
— Моя мать сделала ошибку, и я сам прямо сказал ей об этом, но она выплеснула на меня весь свой гнев. Однако она пожилая дама, а вы знаете, что в таком возрасте человеку нужно льстить и быть с ним мягким, как с ребёнком. Замечательно…
Ибрахим с раздражением оборвал его:
— Замечательно… замечательно!.. Сколько раз ты уже повторил это «замечательно»? Оно уже надоело. Как ты и сказал, наша мать пожилая дама, но её жребий пал на того, к кому она не испытывает никакой жалости..!
Хадиджа резко повернулась к нему. Лицо её было мрачным, а ноздри раздулись. Она воскликнула:
— О Боже… Боже… Осталось лишь повторить эти несправедливые слова перед отцом..!
Ибрахим с сожалением махнул рукой и сказал:
— Отец сейчас не с нами. Если он и придёт, то не для того, чтобы выслушивать меня. Я же лишь констатирую истину, с которой все и так смирились, и которую ты не можешь отрицать — ты терпеть не можешь мою мать и не выносишь её деспотизма. Да простит меня Аллах, к чему всё это, мадам? При небольшой доле кротости и проницательности ты могла бы пленить её. Но проще получить луну с неба, чем от тебя добиться кротости. Можешь ли ты отрицать хоть одно слово из того, что я сказал?!
Хадиджа перевела глаза на Аишу и Халиля, призывая их в свидетели такой «вопиющей и откровенной несправедливости». Они же, казалось, были в тупике, не решаясь что выбрать: истину или благополучие, пока Аиша, которая, хотя и боялась за окончательный результат, не промямлила:
— Господин Ибрахим имеет в виду, что тебе следует быть хоть немного снисходительнее к её слабостям…
Халиль кивнул головой с облегчением, как человек, что нашёл наконец спасительную лестницу, и сказал:
— Это так. Моя мать вспыльчива, но она вам как мать, и потому при некоторой кротости вы избавите свои нервы от напряжённой вражды с ней…
Хадиджа фыркнула и сказала:
— Лучше было бы сказать, что это она не выносит меня и действует мне на нервы. Она испортила мне все нервы. Ни одна наша встреча с ней не проходит без того, чтобы она не заставила меня — прямо или косвенно — выслушать что-то, от чего у меня закипает кровь и трясётся всё тело. И после этого от меня требуют кротости! Словно я создана изо льда. Разве не достаточно с меня Абдуль Мунима и Ахмада, которые и так испытывают моё терпение до предела?! О Господи, где мне найти того, кто будет ко мне справедлив?!
Ибрахим улыбнулся и насмешливо сказал:
— Может быть, таким справедливым человеком окажется твой отец?!
Она закричала:
— Ты злорадствуешь надо мной. Я всё понимаю, но Господь наш всё же существует!
Сдавленным голосом, что указывало на смирение и одновременно вызов, Ибрахим произнёс:
— Господь существует!
