Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

После этого, когда Камаль пришёл в дом Шаддадов в обычное время для встреч, он обнаружил, что Хасан отсутствовал, сославшись в знак оправдания на непредвиденные обстоятельства, и Исмаил Латиф сообщил ему по окончанию встречи, что он — Хасан — очень сожалеет о том, что сравнение «между сыном торговца и сыном судьи верховного суда» сорвалось у него с языка в момент гнева, и он уверен в том, что Камаль поступил с ним слишком уж несправедливо, сделав иллюзорные умозаключения. Он надеялся, что этот неприятный инцидент не разорвёт узы их дружбы, и поручил Исмаилу передать это Камалю на словах. Позже Камаль получил от него письмо в том же духе, подчёркивающее его просьбу не возвращаться к прошлому, если они встретятся, и накинуть на него завесу забвения. Письмо заканчивалось такой фразой: «Помни свою фразу, что оскорбила меня, и мою, что оскорбила тебя, тогда, может быть, ты согласишься со мной, что мы оба были неправы, и что обоим нам не следует отвергать извинения друг друга!» Душе Камаля ненадолго стало легче от этого письма, однако он заметил контраст между известным всем высокомерием Хасана и этим деликатным неожиданным извинением. Да уж, оно и впрямь было неожиданным!! Он ведь и не предполагал, что Хасан может извиниться за что-либо! Так что же повлияло на него? Не могла ведь их дружба оказать столь огромное влияние на гордость его товарища. Возможно, он — Хасан — хотел вернуть себе репутацию воспитанного молодого человека даже больше, чем вернуть дружбу, а возможно также, что он старался не осложнять ещё больше эту ссору, чтобы новость о том не достигла ушей Хусейна Шаддада, ибо могла вызвать у него негодование на сестру, втянутую в конфликт, или даже в свою очередь гнев, в том случае, если он узнает о «сыне торговца» — ведь и он был сыном торговца — и о «сыне судьи»! Какая же из этих причин могла быть обоснованной и наиболее логичной в случае с Хасаном, принёсшим свои извинения ради одной только дружбы?! Всё это было пустяками: помирится ли с ним Хасан или так и будет враждовать дальше. На самом же деле важнее всего было знать, решила ли Аида исчезнуть? Она больше не появлялась на их посиделках, её не было видно в окне, она не мелькала на балконе. До неё дошли переданные Камалем слова Хасана о том, что если он захочет, то запретит ей общаться с кем-либо. Камаль рассказал ей об этом в расчёте на её гордость, чтобы обеспечить себе возможность видеть её в беседке. Но несмотря на это, она исчезла, будто покинула дом и даже квартал, и весь мир, который отныне стал пресным для него. Могла ли такая разлука длиться до бесконечности?… Ему бы так хотелось, чтобы она просто хотела наказать его однажды, а потом простить, или, по крайней мере, чтобы Хусейн Шаддад упомянул о причине её отсутствия и развеял его страхи. Ему очень хотелось либо того, либо другого, и он ждал, но ожидание его было бесплодным.

Когда он отправлялся в тот дом навестить друга, то приближался к нему с тревогой в глазах, и колебался между надеждой и отчаянием, украдкой глядя на балкон на фасаде, на боковое окно, затем на балкон, выходивший в сад, пока шёл к беседке или в гостиную для мужчин. Он садился между друзей, чтобы предаться долгим мечтам о счастливой неожиданности, которая так и не произошла, и покидал собрания, также украдкой бросая утомлённый грустный взгляд на окно и балкон, особенно на то окно, что выходило на боковую тропинку, где она так часто появлялась в его снах наяву, — оно служило рамкой для портрета его любимой. Затем он уходил, глотая отчаяние, сдобренное горестью. Отчаяние его достигло такой степени, что он чуть было не спросил у Хусейна Шаддада о секрете исчезновения Аиды, если бы не традиции родного старинного квартала, пропитавшие его ум, и он промолчал. Вместо этого он принялся в тревоге задаваться вопросом о том, насколько были известны Хусейну обстоятельства, приведшие к пропаже его возлюбленной. Хасан Салим же не намекал на «прошлое» ни единым словом, и на его лице не отражалось и следа того, что он вообще думал об этом.

Но сомнений быть не могло — на каждой их встрече Камаль становился свидетелем своего ощутимого поражения. Как же мучила его эта мысль! Он сильно страдал и чувствовал, как боль проникает в его спинной мозг, словно белая горячка, примешивающаяся к сознанию. Самое худшее, что заставляло агонизировать его в страдании, — муки разлуки, горечь поражения и тоска отчаяния. Но ещё более страшным было ощущение своей отверженности и унижения от того, что его выгнали из сада милости и лишили удовольствия слышать мелодичный голос любимой и созерцать её блеск. Дух его лил слёзы горя и печали, и он принялся повторять про себя: «Где же ты, о изувеченное создание, на фоне блаженных собратьев своих?» Какой смысл в жизни теперь, если она упорно скрывается?.. Где свет его глаз и теплота сердца?.. Где блаженство его духа? Пусть же его любимая наконец появится любой ценой, какая её устроит, и пусть любит кого угодно: Хасана или другого. Пусть появится и насмехается над его головой и носом сколько захочется её игривому и насмешливому нраву. Его жажда созерцать её лицо и слышать её голос превысила допустимый предел. Где же пристальный взгляд, что стирал копоть обид и одиночества с его груди? Пусть веселится сердце, утратившее радость, словно слепой, лишённый света. Пусть же она появится, даже если будет игнорировать его, и даже лишённый счастья признания с её стороны, он не утратит другого счастья — видеть её, а значит, видеть мир в его великолепном проявлении. А иначе жизнь была всего лишь последовательными мгновениями боли, разреженными безумием. Её исчезновение из его жизни напоминало исчезновение позвоночника из тела, бывшим до того в идеальном равновесии, и превратившимся в говорящий труп.

Боль и волнение лишали его терпения: он больше не мог вынести ожидания пока придёт пятница, и он отправится с друзьями в Аббасийю и будет кружить вокруг особняка на большом расстоянии: вдруг она промелькнёт в окне или на балконе, даже на миг, пока она считала, что находится вдали от его глаз. Одним из утешений во время ожидания на улице Байн аль-Касрайн было для него отчаяние. Он витал в лихорадочном состоянии вокруг дома своей возлюбленной, подобно тому, как столбы дыма и огня витают вокруг шашек с динамитом, и не видел её, зато много раз ему попадался один из слуг, что шёл на улицу или возвращался в дом. Камаль пристально, с любопытством следил за ним глазами, словно спрашивая судьбу, чем она выделила того человека, что приблизила к его возлюбленной, позволив общаться с ней, наблюдать её в различном состоянии — когда она лежала, напевала, развлекалась. Как же повезло тому человеку, что жил в этой молитвенной нише, но сердце его не было обращено к молитве!..

Во время одной из своих прогулок он увидел Абдулхамид-бека и его дражайшую супругу, когда они выходили из дома и садились в «Минерву», что ждала их перед домом. Он видел двух счастливых людей, которые иногда говорили с Аидой языком приказа, и которых она слушалась! Вот её святая мать, что вынашивала её в своём животе девять месяцев, и нет сомнений, что она была сначала плодом, а затем младенцем вроде тех, которые пристально глядели на него из колыбелей у Аиши и Хадиджи. Никто не знал о детстве Аиды больше, чем её счастливая святая мать!.. Его боль так и останется в лабиринте жизни, или, по крайней мере, её след не сотрётся. Куда деваться январским долгим ночам, когда он, зарывшись в подушку, словно хоронил там глаза, проливающие целые реки слёз, и простирал руки к Господу небес, взывая из глубины души: «О Господь мой, повели этой любви стать пеплом, как Ты приказал огню стать холодным и безопасным для Ибрахима [68]!» Ему хотелось, чтобы любовь была сосредоточена в каком-то одном известном месте в любом человеческом существе, чтобы её можно было ампутировать, подобно ампутации больного органа. Он благоговейно звал возлюбленную по имени, чтобы услышать эхо, вторившее ему в тихой комнате, словно кто-то другой звал её. Он пытался подражать её голосу, зовя её по имени, чтобы оживить мечту об утерянном счастье, пробегал взглядам по дневнику воспоминаний, чтобы доказать, что всё случавшееся было реальностью, а не плодом его воображения.