Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Словно нажимая на спусковой крючок револьвера, который заведомо для него пуст, он сказал:

— Кажется, ты уверен в том, что она любит — на этот раз — человека, а не его чувства к ней!

Ещё одно «ха» вырвалось у Хасана, показывая его уверенность. Его глаза скользнули мельком по Камалю, чтобы увидеть, насколько ли тот верит тому, что он ему говорит. Он произнёс:

— Наш с ней разговор был из такого рода, когда не существует двух толкований!

«Какого рода был их разговор?.. Я бы отдал всю свою жизнь ради одного его слова. Я бы узнал всю правду и выпил бы залпом всё мучение до дна. Слышал ли он её мелодичный голосок, который сказал ему: „Я люблю тебя“? Сказала ли она это по-французски или по-арабски? Это мучение подобно адскому». Он спокойно сказал:

— Поздравляю тебя. Каждый из вас двоих, насколько мне кажется, достоин другого!..

— Спасибо…

— Да, но я спрашиваю о том, что подвигло тебя раскрыть мне эту драгоценную тайну?

Хусейн вскинул брови и ответил:

— Когда я увидел как вы разговариваете наедине, я испугался, что некоторые её слова обманут тебя, как обманули уже многих других, и потому решил откровенно рассказать тебя всю правду, так как мне ненавистна сама мысль о том, что тебя могут ввести в заблуждение..!

Камаль пробормотал «Благодарю», растроганный высоким порывом этого даровитого молодого человека, которого любила Аида, ненавидевшего обман и убившего его правдой. А не побудили ли его мотивы ревности раскрыть тайну? Да, но разве он не видит его голову и нос?..

Хасан продолжал:

— Она с матерью часто бывают у нас дома, и там у нас бывает возможность поговорить…

— Наедине?

Это слово вырвалось у него неосознанно, и он пожалел о том. Лицо его покрылось краской, но Хасан ответил довольно просто:

— Иногда…

Как же Камалю хотелось увидеть её в этой роли — роли влюблённой женщины, чего он не представлял себе даже в самых смелых мечтах. Как поблёскивали страсть и нежность в её томных глазах, которыми она смотрела на него? Это видение освещало его ум, как горящий уголь священной правды и несло смерть его сердцу, оправдывая вечное проклятие любого скептика.

«Твоя душа трепещет, словно птица в клетке, желающая свободно парить. Мир — это перекрёсток руин, покидать который приятно, но даже если верно, что их губы соединились в розовом поцелуе, ты никогда не будешь лишён в водовороте безумия удовольствия от абсолютной свободы».

Обуреваемый самоубийственным желанием, он не мог больше сопротивляться, вместо того, чтобы понять его:

— Как же ты тогда согласился на то, чтобы она общалась с друзьями Хусейна?

Хасан немного помедлил, прежде чем ответить, затем сказал:

— Возможно, я не совсем доволен этим, но не нахожу причины, чтобы обижаться, ведь она на виду у брата и всех остальных, да и к тому же ещё таково её европейское воспитание. Не скрою от тебя, что иногда я думал о том, чтобы открыть ей своё раздражение, но мне неприятно будет, если она обвинит меня в ревности. А как бы ей хотелось вызвать мою ревность! Ты, конечно, знаком с этими женскими уловками, и сознаюсь тебе, что я получаю от них удовольствие…

«Ничего удивительного, что доказательство вращения Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца уничтожило все иллюзии и вызвало головокружение».

— Она словно намеренно травит тебя!..

Тоном, говорящем о его уверенности в собственных словах, Хасан произнёс:

— Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу!

Эта фраза и тон, с которой она была сказана, разъярили Камаля до безумия, ему захотелось найти повод, чтобы наброситься на него и вывалять в пыли — он был достаточно сильным для этого. Он бросил на Хасана взгляд свысока, и ему показалось, что их разница в возрасте была даже больше, чем на самом деле. Раз уж она любила кого-то намного ниже его, то почему бы ей не любить того, кто был ещё и моложе? Сердце его уверилось в том, что мир для него отныне потерян.

Хасан пригласил его пообедать с ним дома, но Камаль изинился с благодарностью. Затем они пожали друг другу руки и расстались.

Домой он вернулся в подавленном, унылом состоянии, с тяжестью на сердце. Ему хотелось остаться наедине с собой, чтобы ещё раз прокрутить в голове события этого дня и поразмышлять, пока их смысл не разъяснится полностью. Жизнь казалась ему одетой в траур, однако разве он не знал с самого начала, что эта любовь безнадёжна? Что нового принесли ему эти события? В любом случае, утешением ему служило то, что пока другие лишь говорили о любви, он любил всем своим сердцем. На такую же любовь, что освещала его дух, не способен больше никто из людей — в этом заключались его преимущество и превосходство. Он никогда не оставит свою старинную мечту — владеть своей возлюбленной на небесах, где не было никаких искусственных различий, как не было и слишком крупной головы, и огромного носа.

«На небесах Аида будет только моей в силу высших законов…»

20

Он будто больше не существовал. Она игнорировала его так, что это не могло происходить иначе, кроме как намеренно. Он понял это сразу уже утром следующей пятницы — по прошествии целой недели с того памятного разговора с Хасаном Салимом на Дворцовой улице, — когда он собрался вместе с друзьями в садовой беседке особняка семейства Шаддад. Они как раз беседовали, когда неожиданно появилась Аида, как обычно, в сопровождении Будур. Она оставалась с ними недолго, то разговаривая с одним, то шутя с другим, не обращая внимания на Камаля. Поначалу он полагал, что его очередь ещё придёт. Но когда его ожидание затянулось, он заметил, что её глаза не хотели смотреть в его глаза или, может быть, избегали их, и отказался от своей пассивной позиции и бросил какую-то мимолётную фразу, комментируя её слова, чтобы заставить её заговорить с ним, однако она продолжала говорить, игнорируя его. И хотя никто не обратил внимания на его несостоявшийся манёвр, ибо все были поглощены разговором с его любимой, это не смягчило удара, полученного им без видимой причины. И хотя он был склонен отрицать то, что случилось с ним, он замаскировал свои подозрения и принялся подождать удобного случая, чтобы попытать счастье снова. При этом он испытывал крайний страх. Будур же попыталась выскользнуть из рук Аиды, махая ему свободной ручкой. Он подошёл к ней, чтобы взять на руки, однако Аида потянула сестру к себе и сказала: «Пришло время уходить», затем попрощалась с присутствующими и пошла своей дорогой!

Да какой в том смысл?! Аида была зла на него и пришла только за тем, чтобы заявить о своём гневе. Но из-за чего?.. Какой грех он совершил?.. Какое упущение, малое или большое? Изумление иронизировало над его логикой, поколебав уверенность, однако он силой воли сумел взять себя в руки, чтобы не опозориться, показав свою грусть. Он был способен обрести хладнокровие и замечательно справиться со своей привычной ролью, скрыв от посторонних глаз след от жестокого удара. После того, как собравшиеся разошлись, он сказал себе, что ему полезнее столкнуться с горькой правдой, как бы тяжело это ни было, и примириться с тем, что Аида лишила его — по крайней мере — сегодня — удовольствия от дружбы и общения с собой… Его любящее сердце было своего рода крохотным записывающим устройством, от которого не ускользал ни шёпот любимой, ни мысль, ни мимолётный взгляд. Этот механизм замечал даже её намерения и мог предвидеть события далёкого будущего. Так пусть будет та или иная причина, или даже вовсе её не будет, словно то была болезнь, не поддающаяся медицинскому лечению, — в обоих случаях он видел себя всего лишь листком, сорванным с ветки дерева бушующим ветром и брошенным в кучу мусора.

Он обнаружил, что мысли его сейчас кружатся вокруг Хасана Салима. Разве он не закончил их разговор тогда фразой: «Однако я всегда могу заставить её повиноваться своей воле, если только захочу»?!.. Но сегодня она появилась перед ними как обычно; он же мучился от того что она игнорировала его, а не из-за её отсутствия. И потом они расстались с Хасаном спокойно, и ничто не заставляло Хасана просить её не обращать на Камаля внимания, а она не из тех, кто будет выполнять приказы кого бы то ни было. К тому же сам Камаль не провинился перед ней. О Боже, в чём же секрет, почему его так осуждают?! Та встреча в беседке наедине, несмотря на всю ранящую жестокость и насмешку над его головой, носом и достоинством была не лишена некоторой мягкости и шутливости, и окончилась она чем-то похожим на извинение. Может быть, он сам заранее обрекал свою надежду на любовь? Но ведь его любовь была безнадёжной! А сегодняшняя встреча поразила его полным невниманием, остракизмом, молчанием и смертным приговором. Уж лучше бы любимая была жестока или груба с ним, чем пройти мимо него и не заметить, как будто никогда его и не было. Какое же несчастье! В лексикон боли, носимой им в груди, добавилась ещё одна. Новая подать, налагаемая на любовь. И до чего же тяжелы были её подати! Он платил цену того света, что озарял и сжигал его.