Николай Садкович - Георгий Скорина
– Все ли понятно в том, что я сказал вам?
Слушатели молчали. Потом чей-то голос ответил:
– Не все понятно, пан профессор…
Глоговский поднял голову и увидел Георгия, вставшего со скамьи.
– Тебе не понятно? – спросил Глоговский.
– Мне, – ответил Георгий.
– Говори!
– Аристотель учит, что материя может принимать определенную форму только посредством движения… Стало быть, мир постоянно изменяется…
– Так, – сказал Глоговский.
– Но мир, – продолжал Георгий, – со времен Аристотеля претерпел множество изменений. Почему же наука до сего дня продолжает покоиться на том, что высказано много веков назад?
Глоговский внимательно вгляделся в лицо юноши. В глазах профессора зажегся вдохновенный огонек. Аудитория ждала в полном молчании.
– Формы мышления отличны от форм материального мира, – сказал Глоговский, продолжая испытующе смотреть на Георгия.
– В этом я и усматриваю противоречие. Ибо тот же греческий мудрец учит, что душа нераздельна с телом и что в душе человеческой отражается весь мир… – Георгий оборвал свою тираду. Как мог он так увлечься! Как посмел противоречить этому великому ученому, перед которым в душе преклонялся! Он густо покраснел.
Глоговский улыбнулся:
– На вопрос твой сейчас отвечать не стану. Я посвящу ему отдельную лекцию. Вы свободны, панове. Я кончил.
Георгий собрал свои записи и вышел из аудитории. В коридоре его окликнул Рейхенберг.
– Пан Франциск удостоился похвалы, – сказал он. – Однако истинная мудрость заключается не в чрезмерной пытливости, а в скромности и незыблемой вере.
– О, Ян! – ответил Георгий. – Вы правы. Я и сам раскаиваюсь в том, что проявил нескромность, осмелившись противоречить пану Глоговскому…
– Не о пане Глоговском речь, – возразил Иоганн. – Не следует подвергать сомнению мысли, которые содержатся также и в творениях отцов церкви. В них одних воплощена высшая истина. Может ли слабый человеческий ум превзойти то, что внушено божественным откровением? Запомните это, Франциск…
Георгий несколько опешил от этого наставления, естественного в устах проповедника, но не светского юноши. Он хотел возразить Иоганну, но тот опередил его:
– Впрочем, юности свойственны заблуждения. Я надеюсь, что с течением времени вы освободитесь от них. Теперь же я прошу вас об одной услуге…
– Охотно окажу вам любую услугу, – живо ответил Георгий.
– Видите ли, – продолжал немец, – кое-какие дела и обязанности отнимают у меня много времени. Мне редко удается бывать здесь и потому приходится посылать людей из свиты моего отца, чтобы записывать лекции. Но, хоть и сведущие в латыни, они не обладают ни научными познаниями, ни проницательным умом. Записи их не могут удовлетворить меня…
– Вы хотите, чтобы я помог вам в этом? – спросил Георгий. – Я очень рад, что могу оказать эту ничтожную услугу. Я буду делать для вас отдельные записи всех лекций.
– В этом нет нужды, – остановил его Рейхенберг. – Вы будете давать мне те записи, которые делаете для себя. Ведь вы вносите туда и ваши собственные мысли? Не так ли?
– Да, разумеется, – подтвердил Георгий.
– Отлично, это поможет мне яснее усвоить предмет. Я знаю, вы нуждаетесь в деньгах. Ваш труд будет щедро оплачен…
– Как! – вскрикнул Георгий. – Вы предлагаете мне плату? Неужели вы могли думать, что я возьму у вас хоть грош? Ведь мы же друзья…
Он доверчиво и сердечно протянул руки, чтобы обнять Иоганна, но немец отступил назад, и на лице его появилась чуть презрительная улыбка.
– Вы еще недостаточно хорошо изучили польский язык, Францишек, – сказал он сухо, – и не умеете выбирать выражения. Слово «друг» означает слишком многое. Мой род происходит от Гогенштауфенов, а мой отец – барон священной Римско-Германской империи… Вы можете стать моим братом… во Христе. Но другом… Это другое…
Георгий стоял неподвижно, ошеломленный неожиданной обидой.
– Друг мой! – прозвучал чей-то голос, и рука легла на его плечо.
Георгий обернулся. Перед ним стоял Глоговский.
– Друг мой, – повторил он ласково, беря Георгия за руку. – Приходи ко мне сегодня вечером, я хочу побеседовать с тобой.
Кивнув юноше, Глоговский скрылся в сумраке коридора.
Георгий снова повернулся в сторону Рейхенберга.
– Хорошо, пан Ян, – сказал он твердо и решительно. – Я обязан вам тем, что поступил в университет, и не хочу остаться должником. Вы будете исправно получать все мои записи…
Не ожидая ответа, он с достоинством поклонился немцу и быстро пошел к выходу.
На этот раз Георгий, не заходя, как обычно, в торговые ряды, отправился домой. Он был взволнован неприятным разговором с Иоганном и обрадован приглашением Глоговского. Когда Георгий вошел в каморку, его сосед спал, уткнувшись носом в жесткую подушку.
– Проснись, лентяй, – крикнул Георгий, принимаясь тормошить Вашека. – Ты проспал интереснейшую из лекций.
– Это ты, Франек? – спросил Вацлав сонным голосом. – Кажется, я в самом деле уснул.
– В этом не может быть сомнения, – смеясь, ответил Георгий. – Что же тебе снилось, бедняга?
– Целый круг колбасы и маковая лепешка, – с грустью ответил Вашек. – И если бы ты не поторопился, может быть, я успел бы съесть их.
– О, чревоугодник! Почему же ты не поспешил сохранить хотя бы кусочек для своего друга? Впрочем, я заботливее тебя. Кажется, в моем мешке осталось несколько сухарей.
– Не ищи их, – остановил Георгия Вацлав. – Я уже их съел, чтобы как-нибудь скоротать время.
Георгий не успел ответить, как дверь распахнулась и в каморку вошел Николай Кривуш. Толстяк был навеселе. Он, видимо, только что плотно пообедал. Щеки его пылали и лоснились, глаза блестели.
– Привет и слава мученикам науки! Приблизьтесь, сыны мои, я дам свое благословение! – крикнул он громовым голосом, вынимая что-то из-под плаща.
– Колбаса… – прошептал Вашек почти с испугом. – Целый круг колбасы!
– И маковые лепешки! – провозгласил Кривуш, кладя на стол свои приношения.
– Чудо! – сказал ошеломленный Георгий. – Он только что видел это во сне. Ты поистине ясновидец, Вацлав.
– В таком случае, – сказал Кривуш, – я попрошу тебя, Вацлав, в следующий раз увидеть во сне кабанью голову, паштет из бекасов и небольшой бочонок старого меда. Не буду также огорчен, если тебе приснится костер, на котором будет поджариваться его преподобие пан ректор со своими приятелями, доминиканскими монахами.
– Где ты раздобыл эту святую пищу? – спросил Вацлав, отламывая большой кусок колбасы.
– Проходя по торговым рядам, – важно объяснил Кривуш, – я встретил моего старого знакомца, дядюшку Отто. Этот немец владеет лавкой, которая снится по ночам всем краковским красавицам, как Вацлаву колбаса и лепешки. Я обратился к нему с приветствием по-латыни, чем, несомненно, польстил ему. «О, герр бурш, – сказал этот индюк, набитый фаршем из червонцев. – Ви ест великий снаток латайниш. Напишит мне айн документ…» И он попросил меня составить по-латыни жалобу в магистрат на сборщика податей…
– И ты написал? – спросил Вашек.
– Разумеется. Мне не пришлось ломать голову. Под рукой у меня был трактат блаженного Августина, и я добросовестно переписал оттуда две страницы.
– Что же немец?
– Он был тронут до слез. Он вызвал свою супругу, фрау Амалию, которая давно уже неравнодушна ко мне, как, впрочем, все особы ее пола и возраста…
– А каков ее возраст? – поинтересовался Георгий.
– Я думаю, что она прожила в этом бренном мире немногим более половины столетия. Фрау Амалия угостила меня отличным обедом и снабдила на дорогу тем, что вы сумели так быстро уничтожить.
– Мне кажется, Николай, – решил похвастать Георгий, – что сегодня я заслужил еще лучшее угощение. Пан Глоговский удостоил меня похвалы…
– О, Франек! – воскликнул Вацлав. – Расскажи.
Георгий рассказал друзьям о событиях сегодняшнего утра.
– Какой ты смелый, Франек! – восторгался Вацлав. – Я никогда не решился бы.
– Прекрасно, сын мой, – одобрил Кривуш. – Движение материи – это как раз то, о чем я все время думал, унося колбасу из-под носа лавочника…
– Погодите, – остановил их Георгий. – Это еще не все. После лекции я говорил с Рейхенбергом.
– Не понимаю, что тебе нужно от этого спесивого немца, – сказал Кривуш.
– На этот раз нужно не мне, а ему, – возразил Георгий. – Ведь он помог мне поступить в университет, и я не могу быть неблагодарным. Только не знаю еще, зачем он это сделал…
– Может быть, затем, – объяснил Кривуш, – чтобы покрасоваться милосердием и сделать тебя своим покорным лакеем.
– Нет… я не думаю, – заметил Георгий. – Впрочем, бог с ним. Есть новости более интересные. Пан Глоговский пригласил меня к себе на беседу.
– Святая дева! – вскрикнул Вашек. – Как я рад за тебя, Франек.
– Если бы ты сразу сказал об этом, – почти обиженно заметил Кривуш, – мне не пришлось бы так долго держать за пазухой это доброе вино.
