Садриддин Айни - Рабы
Хозяин заметил, что работа не спорится. Он крикнул в дверь:
— Гульфам! Неси ужин.
А про себя Абдуррахим проворчал:
— Пока не получит того, что вздумал, его с места не сдвинешь!
Услышав об ужине, люди почувствовали такой голод, что последние силы покинули их. Увидев это, Абдуррахим поспешил на кухню, чтобы поскорее накормить и снова засадить их всех за работу.
Ужин раскладывала Ризван. Гульфам и другие рабыни держали блюда.
Похлебка, приготовленная из маша,[48] показалась Абдуррахиму слишком густой, хозяин рассердился:
— Ой, Ризван! Я тебя купил за золото. А когда ты мне родила, я тебя перевел в жены. Ты должна б беречь мое добро, как свое, а ты? Ты, видно, так и не забыла, что была рабыней: обманываешь меня ради своих родичей. Ради этих бездельников, лодырей! А?
Схватив кочергу, он хотел ударить Ризван, но она бросила ложку и убежала из кухни.
Зашептав: «Свят, свят…», Абдуррахим попробовал взять себя в руки.
— Калмак-оим! — крикнул он.
— Вот она! — откликнулась и вбежала Калмак-оим.
— Из моих жен ты самая бережливая. Будешь за кухней следить ты. А начни дело с воды. Добавь воды к этой похлебке столько, сколько тут похлебки. И перевари ее еще раз. Когда переварится, половину дашь рабам и работникам, а половину оставишь им на утро. Приступай.
Уходя из кухни, Абдуррахим сказал:
— Подбрось в очаг сухой колючки, чтоб скорей сварилось, а то негодяи, пока не налопаются, не хотят работать.
Хозяин ушел. Калмак-оим напихала под котел сухие былья степной колючки. Огонь вспыхнул с треском. Пламя с дымом поднялось над кухней.
Стоя среди гари, пламени и дыма, женщина вспомнила свою жизнь. Может быть, пылающая костром колючка напомнила ей далекую степную родину.
Она происходила из калмыков, свободно жила в калмыцкой степи вместе со своей семьей и родней. На них напали казахи, многие из калмыков были убиты, оставшиеся бежали. В казахские руки попало много имущества и молодая девушка. Когда Абдуррахим-бай возвращался из Оренбурга к себе домой, он купил эту девушку.
Абдуррахиму-баю понравилась ее красота, ее веселые глаза, подернутые слезами, и он сделал ее своей женой. Вначале любил ее даже больше всех остальных жен: больше, чем взятых из богатых семей брачных жен. Она родила ему ребенка, и он ввел ее в круг своих брачных жен. Абдуррахим передал в ее ведение кухню, и в доме всем пришлось звать ее почтительно госпожой — Калмак-оим.
Но, как говорится: «Ничто не вечно под луной». И хозяйская любовь понемногу утихла, а когда он купил Ризван, красота ново» девушки оторвала его сердце от Калмак-оим и перетянула к Ризван.
Когда у Ризван родился ребенок, Ризван перешла в круг брачных жен, и кухня перешла в ее руки, и взгляд хозяина отвернулся от красоты Калмак-оим.
Но теперь и Ризван уже не была молоденькой девушкой, она вошла уже в пору, которая могла считаться средним возрастом. Теперь следовало, используя соперничество жен, бережливо управлять кухней. Думая так, хозяин отстранил от очага Ризван и вернул это место Калмак-оим.
Глядя в огонь, то потрескивающий, то жадно облизывающий топливо быстрыми языками, то прорывающийся сквозь дым, то затихающий в дыму, Калмак-оим задумалась: что сулит ей это внезапное возвращение хозяйской милости?
Ей казалось, что жизнь ее похожа на этот очаг, где вспышки пламени меркнут в белом, черном вьющемся дыму, смешанном с горьким запахом гари и чада. И под хруст и свист огня она тихонько пела:
Жила я свободно
На просторе степей, —
Пила молоко
И густой кумыс.
У злодея рабыней
Живу я теперь, —
Кровь сочится из глаз,
Опущенных вниз.
И, как хочет, злодей
Помыкает мной:
То подбросит на свет,
То низвергнет во тьму,
Может каждую сделать
Своею женой, —
На какую ни глянет,
Все покорны ему…
Котел закипел. Пламя затихло.
Красные угли, опадая, затягивались голубым покрывалом пепла.
Калмак-оим отерла рукавом слезы и принялась разливать по блюдам серую, жидкую, как клей, пищу рабов.
10
Безземельные бедняки Махаллы, прослышав, что Абдуррахим-бай раздает хлопок для очистки, сошлись к его дому. Тут были и хлопководы, отдавшие Абдуррахиму-баю в погашение долга деньги, полученные вчера за хлопок.
Хозяин решил за очистку хлопка и хлопковых семян платить не деньгами, а хлопком. Он рассчитал, что этот хлопок крестьяне принесут ему же и он же его будет им вешать и оплачивать.
Крестьяне приняли это условие, — другого заработка в их местах не было.
Решив раздать на каждую семью по пять пудов неочищенного хлопка, хозяин сам стал у весов. Наби-Палван помогал ему, наполняя и опоражнивая чаши.
Отвесив каждому его долю, Абдуррахим записывал в тетрадь имя крестьянина, вес хлопка и срок возвращения очищенного хлопка и семян.
Затем опять становился за весы.
К концу дня весь хлопок был роздан. Тот хлопок, который вчера привезли к нему, сегодня вывезли от него. Крестьяне, забрав свою долю, разъехались по домам.
Абдуррахим-бай, взяв тетрадь, подсчитал свои записи:
— Выходит, сегодня мы роздали двести девяносто пудов.
— Из двухсот пятидесяти, свешанных вчера? — засмеялся Наби-Палван. — Вы, хозяин, я вижу, вешаете не хуже, чем вчера Артык!
— Чтобы стать хозяином, — со вздохом сказал Абдуррахим, — надо уметь вешать, считать, говорить, записывать, и только тогда деньги пойдут не от тебя, а к тебе.
— А если вы умеете вешать, зачем было звать Артыка? Лучше было сэкономить деньги, отданные Артыку.
— А ты, Палван, я вижу — простак! Мне бы тогда не хватило рук, чтобы правильно считать; при моем счете я отдал вам троим семь с половиной пудов, а в записях у меня вышло в два раза больше. Если б я вешал, кто бы сумел записать это? Он подумал немного и добавил:
— И еще раз ты простак! Если бы я стал вешать сам, всякий крестьянин, заметив что-то неладное в весе, отвез бы свой хлопок другому покупателю. Что бы тогда стал делать я? А так все ошибки были приписаны Артыку, а не мне, ему наговорили обидных слов, а ведь слов было сказано меньше, чем родилось подозрений. Пусть эти подозрения касаются Артыка, зачем им падать на мою голову?
И, может быть, сам, наконец, поняв, что такой ловкостью неудобно гордиться, Абдуррахим-бай сказал с отеческим участием:
— Ты еще молод, Наби-Палван. Молод! Опыта тебе не хватает. Ты умеешь пока, выступив в открытом поле один на один, свалить такого же молодца. А в делах надо валить сразу многих, тут надо хитро и лукаво вести дело. Верь мне, я научу тебя этому.
Научу. И когда меня не будет, ты будешь «трудиться» на моем месте. Раз ты стал моим приказчиком, учись. Я тебе помогу. Научишься — тогда станешь настоящим человеком, поможешь мне.
Во двор вдруг въехал всадник. Разговор хозяина с приказчиком оборвался. Наби-Палван кинулся к прибывшему навстречу, принял его коня, а приехавший подошел к Абдуррахиму-баю.
— А, Кенджи-пайкар! — приветливо потянулся к нему Абдуррахим. — Как самочувствие?
— Слава богу, здоров. А как вы?
— Тоже пока хорошо, слава богу! Вот молюсь за вас, за всех за близких… Как здоровье Азима-бая, караван-баши?
— Слава богу, — постарел, но бодр. Резв, как жеребенок.
