Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
– Пекарская в главной роли, – тоном знатока заметил он и только после этого всмотрелся в Анну. – Ох, да это вы!
Борис сразу выставил вперед руки, ограждая свою хозяйку. Он знал, что через мгновение народа станет больше. Подбежали любители автографов.
– В сторонку, в сторонку! Товарищи, да что вы толкаетесь, совсем мораль потеряли!
Анна на ходу подписала протянутую кем-то карточку, оставила автограф на чьей-то согнутой пополам открытке и, вежливо помахав всем, скрылась за дверью служебного входа. А толпа еще некоторое время стояла, запоминая прекрасное видение.
В новом спектакле Пекарская исполняла роль иностранной циркачки Полин. Посреди сцены стояла огромная пушка, жерлом направленная к куполу. Старый цирковой зал немного перестроили, добавив широкую эстраду и разместив на арене ряды кресел для публики.
Ни одно из этих кресел теперь не пустовало. Зрители завороженно смотрели на Полин, когда она, в белой шелковой накидке и таком же белом трико, раскланивалась на сцене.
– Не знаю, чем все закончится, прощайте!
Партнер отправлял ее в пушку, но перед выстрелом артистка высовывалась из жерла и сладким голосом пела, что улетает на Луну.
Раздавался выстрел. Дублерша Пекарской взлетала под купол и, совершив сальто в воздухе, пробивала сделанную из папиросной бумаги Луну. Зал ахал, но восхищение и страх вскоре сменялись безудержным хохотом в сцене, где Ножкин-Иварсон сталкивался со львами.
– Сто львов! А-а-а! – испуганно метался он по эстраде. У него в руках был букет.
Шпрехшталмейстер в отчаянии приказывал, чтобы львов не выпускали, но было уже поздно. Звучал бодрый марш, и раздавался звериный рык. Прибегала Зоечка-Владимирова, она пока ни о чем не догадывалась.
– Негодяй! Кого ты дожидаешься у кулисы?
– Львов, Зоечка, львов! – вопил Ножкин. – Спасите меня!
Чтобы хоть на минуту отсрочить свою гибель, он прятался в клетку. Под музыку выбегали львы. Их изображали овчарки с надетыми на них львиными головами и в замшевых шкурках на молнии.
Собаки кидались на Ножкина, а он, совершенно обезумевший, атаковал их, комично размахивая букетом и высоко вздергивая свои виртуозные ноги.
– Пошли вон! Брысь! Кш-ш! Пшли, пшли!
«Львы» убегали обратно, поджав хвосты.
Зрители, кто попроще, от хохота сползали на пол. Даже автор сценария Риф улыбался собственному замыслу, и пенсне поблескивало на его странно выгнутом лице. А сидевший в правительственной ложе великий пролетарский писатель, так тот просто рыдал от смеха.
– Чистое удовольствие! Вот чертяки… – окал он, промокая глаза большим белым платком.
Хотя он часто плакал по самым разным поводам.
Смотреть пьесу приходил весь цвет Москвы. Знаменитый кинорежиссер Никандров тоже посмеивался, оценивая происходящее на сцене озорство. Рядом с ним улыбалась его главная актриса Соколова. Тонкие брови, высоко приподнятые над лучистыми глазами, шелковистые волны светлых волос – она напоминала ангельских блондинок Голливуда. А ведь когда-то была роковой брюнеткой. Говорили, что Никандров подолгу мучил осветителей и операторов, добиваясь нужной подсветки ее лица. И все равно оставалось удивительным, что ей удалось так себя переделать.
Иварсон-Ножкин выбежал на арену, сделал комплимент [12]. Публика заревела от восторга, аплодируя в сотни рук.
– Я уже беспокоюсь за их ладошки, – со смехом сказал Иварсон Анне.
Во время антракта костюмерша Рая подала Пекарской чай с молоком.
– Ваш любимый. В этот раз молока поменьше, как вы просили.
– Спасибо, Раечка.
– Ох, неспроста все это! – сказала Рая.
– Что именно?
Костюмерша стала делиться своими наблюдениями.
– Да Никандров этот, мастистый, четвертый раз на представление приходит. Смотрит в оба, ничего не пропускает. Неужели взаправду собирается снимать кино по нашей комедии? Поговаривают, вы будете у него главную роль исполнять.
– Он Соколову может взять.
– Ну уж нет! Она шармантна, но лучше Пекарской ему не найти! Соколова, кстати, тоже глаз с вас не сводит. Как ученица на уроке сидит.
Анна улыбнулась. Конечно, ей хотелось сняться у Никандрова.
Из-за стенки доносился глухой стук ног о пол – это акробаты молча прыгали, тренируясь в поддержках. А с другой стороны был слышен баритон партнера Анны. Он распевался перед заключительным действием.
Пекарская отдыхала, попивая чай и рассеянно переставляя белые и красные резиновые фигурки на шахматной доске. Она везде носила с собой эти карманные австрийские шахматы. Плоская коробочка, если ее сложить, была чуть больше портсигара.
Рая подошла к одной из цветочных корзин, вытащила из нее конвертик.
– Почитать?
– Обязательно!
Это было их любимое развлечение. Записки поклонников, как на подбор, оказывались глупыми. Предвкушая веселье, костюмерша впилась глазами в листок.
– «Прекрасная Анна Георгиевна, неужели вы будете так жестоки и не подарите мне свою фотографию в полный рост? Хочу каждый день любоваться на ваши ноги. Ваш до гроба. А. А.»
Еще одна записка белела в огромном букете сирени, который был воткнут в высокую корзину из-под вина.
– «Аня, давай без всяких там цирлих-манирлих. Разденься голой, а я буду тебя лепить, лепить, лепить». Без подписи… Вот еще! Размечтался, скульптор. А приличный букет купить пожадничал. У людей куст обломал под окнами! – возмутилась костюмерша.
Пекарская потянулась к другой корзинке и тоже достала записку.
– «Я простой бухгалтер и внешностью совсем не Амадонис. Но вы не пожалеете. Я не загружу вас бытом. Мы станем жить культурно. Будем по вечерам играть в политфанты, петь под мандолину и каждую неделю сдавать белье в прачечную. Жму вам крепко правую руку. С коммунистическим приветом, ваш С. И. Борзяк».
Бросив этот листочек в ворох других, Анна поставила на ладонь миниатюрную шахматную фигурку и погрозила ей пальцем, словно это и был тот самый Борзяк.
Все эти послания ожидала одинаковая судьба. Собрав достаточную кипу, Рая относила их в театральную уборную, в место, не имевшее отношения к гримированию и вообще лишенное какой бы то ни было поэзии. Там на длинном гвозде среди обрывков газет всегда было полно бумажек с подобными мольбами и даже угрозами.
– Ой, Анна Георгиевна, цикламены опять прислали, поглядите! Шикарные…
Приподняв изящную корзинку, Раиса погрузила свое лицо в цветы.
– А запах! Вот первый раз вздохнешь… – она протяжно потянула носом, – вроде ландыш! А второй раз вздохнешь – розы. Долго цвести будут!
– У меня дома предыдущие еще не увяли, – сказала Анна.
В прошлый раз были цикламены без письма, но теперь среди нежных стеблей белел конвертик.
Раиса с любопытством открыла его.
– «Мои чувства к вам сделали меня эгоистом… Забываю обо всех и обо всем – кроме того, что… – она читала все тише, а под конец растерянно подняла глаза на Пекарскую, – что опять хочу увидеть вас. Максим»…
Анна отобрала у нее записку. Такому посланию было не место на гвозде. А Рая засмущалась, как будто подслушала чужой нежный разговор.
– То-то я сегодня чихала с утра! В пятницу чихать – это к важному письму или к нечаянной встрече. Серьезный мужчина… В следующей корзинке руку и сердце предложит.
Раиса глуповато улыбнулась. Ей было под сорок, но она выглядела лет на десять моложе.
Пекарская потеребила записку на столике и задумчиво произнесла, обращаясь то ли к костюмерше, то ли к автору письма:
– Я замужем уже была…
Она вдруг тряхнула кудрями, рассмеялась.
– Спасибо, больше туда не хочу! Он был тенор. Мы с ним ездили бог знает по каким дырам. Ужасная нищета и никакой надежды! Я так оголодала, что забыла, как надо есть – ну, в смысле, жевать, глотать… Он кормил меня с ложечки.
