Иван Полуянов - Седьмой патрон
Отец схватил за плечи, выдохнул мне в лицо:
— Сигналы? Какие?
— Пусти, — вырвался я. — Что я в шифрах понимаю? Три длинных вспышки, одна короткая.
Скрипел канат, мокро блестя над водой. Туман накатил полосой, видимость заметно ухудшилась.
Отец легонько оттолкнул меня от себя.
— У одного матроса в деревне зазноба живет. Он ей машет фонарем. Тоже нашел шифр! А Яна не задевай. Худ, шибко плох мужик, газами травлен, чем и держится — диво берет. Вникни ты, оцени: простяга он, душа нараспашку. И партийный. Надежный человек.
Немного спустя, он вынес драгунку, ремень с подсумком. Вогнал обойму, поставил затвор на предохранитель. Что бы отец ни делал, он делал основательно, аккуратно, не спеша.
Из-за поворота, который только что мы миновали, тенью выскользнул пароход. Тот самый, с баржой на буксире. Точно-точно — тот! Он следует за нами, как нитка за иголкой…
— Что бы это могло означать? — переглянулся я с отцом. — Давеча два парохода вверх прошли, тоже вооруженные.
— Все-то замечаешь!
Непонятно, одобрял отец или осуждал мою наблюдательность, но определенно, что появление этого судна его встревожило.
Пароход загудел, наш буксир ему ответил. Словно понимали они друг друга, так красноречивы показались мне голоса гудков, протяжные, сиплые от тумана и тоскливые.
— Неладное… Вверху на Двине что-то неладное.
На пароходе, куда ни посмотри — штыки, штыки. Перед капитанским мостиком пулемет.
— Вот что, сынок, я постою. Все равно не уснуть.
— Ну да! Чья вахта-то? — воскликнул я.
Отец с неохотой уступил мне драгунку.
— Сними затвор с предохранителя.
— А что?
— Не можешь ты без отговорок… Делай, как велят!
Он, сутулясь, ушел в кубрик.
Я пощелкал затвором и пристроил драгунку на дрова.
В корме буксира мелькнуло что-то белое и пропало. Дрова, ничего из-за них не видно. Топливо жрать буксир горазд, ходу только не дает, развалюха.
Плывем мимо острова — зеленый, ровный, как доска.
Опять проход заужен: попадись встречное судно, с трудом разминемся.
Внезапно — тупой удар. Еще и еще.
Трос рубят? Я ахнул, схватился за карабин.
— Стойте!
Впопыхах я нажал спуск и выстрелил.
Трос, недавно туго натянутый, тяжело шлепнул по воде. Почти одновременно ударилось о воду что-то тяжелое, пробелело справа по борту и исчезло в валах.
Я выстрелил снова.
На буксире зазвонил колокол, раздались частые тревожные гудки.
Из каютки, хромая, выбежал отец.
— Сережа, цел?
Баржу тащило на застопоривший машину буксир. Казалось, столкновение неминуемо. Отец бросился в нос шаланды. Заскрежетала о борт якорная цепь, натянулась и, когда буксир и шаланду отделяли считанные вершки, течением ее стало относить назад, шаланда замерла у берега.
Свои к своим
Рядом с крюком-гаком для зачаливания троса на буксире держат специальный топор. Пожар, опасность взрыва, другие чрезвычайные обстоятельства — и пароход освобождается от ведомого им судна. Опытный матрос одним ударом перерубает толстенный, витой трос.
Злоумышленник в спешке нервничал, тюкал и тюкал, пока трос не упал в воду с плеском.
Я понюхал ствол карабина. Пахнуло из черного отверстия упоительно и прекрасно. Черт побери, ведь приключение!
С буксира сообщили: исчез вахтенный матрос.
Я дрожал, стискивая потными ладонями драгунку.
— Зазнобушка, папа? Зазнобушка, ты считаешь?
— Считаю: русло перегорожено, — хмуро обронил он.
Буксир невдалеке приткнулся, обволакивают его белые клубы. У него оказалась испорченной машина. Все сразу.
Несколько матросов были отряжены искать пропавшего вахтенного. Зачем? Сам бросился в воду, чтобы вплавь добраться до берега и бежать, и я по нему стрелял! Первым в погоню, я видел, никого не дожидаясь, с буксира спрыгнул дядя Вася — ловок, везде поспеет.
Туман густеет, уплотняется. Тревожно бьет колокол, потускнели огни фонарей на мачтах… Приключение, действительно приключение!
Матросы вернулись, ведя своего товарища: он обвисал на их плечах и стонал, с одежды ручьем текла вода. Напрасно я искал глазами дядю Васю — исчез!..
Замызганная драгунка сделалась тяжелой, дрожа, положил ее на дрова.
Предчувствия не обманули. Макар, на кого все шишки валятся, — вот кто ты, Серега! Спасибо, что промазал по бедолаге-матросу, а то погубил бы парня за здорово живешь. Выяснилось, что трос перерубил дядя Вася. Он ранил вахтенного и бросил его за борт.
Петруха высажен — команду спаивал, а этот ласковый дьявол рубит трос буксира. Рехнулись, полоумные, больше ничего! Туман рассеется, подойдет снизу или сверху, суда нас с буксиром оттащат к пристани, — говорят, она рядом, — машину починят, наконец, другой буксир сюда подошлют. Никакого смысла не вижу в дурацкой затее с тросом!
Бил на буксире колокол, над водой седыми космами влачился туман.
Я передал карабин Яну и в каюте ничком упал на нары.
— Вставай, дело есть, — потряс отец за плечо.
Дело? Давай, любое загублю. Видишь, папа, у твоего сына на лбу написано: Макар!
— Поедешь в волость и через председателя Совдепа, военкома, кого другого из властей дашь телеграмму в пароходство о нашей задержке.
— Где мой вещы? — говорил Ян. Совался в углы, возил прикладом по железному полу.
— У Сереги в изголовье, — подсказал отец.
Эстонец второпях вытряхнул содержимое своего солдатского мешка на пол. Запасное белье, шарф, мыльница, еще что-то и завернутый в тряпки вороненый маузер!
— Это не авария, это саботаж, — сквозь зубы выговаривал Ян. — Отнюдь не стечение обстоятельств, что машина отказала в момент, когда диверсант обрубил буксир. Саботаж!
Натянув на плечи пиджак, ногой нащупываю ботинки — бр-р, мокрые, холодные. А маузер-то… Был у меня под головой, всю дорогу, выходит, на маузере спал!
— Не горячись, Ян, — сказал отец. — Наше место — баржа.
Он подал мне листок бумаги:
— Телеграмма. Спрячь. В случае чего она не должна попасть в чужие руки. В деревне будь поразворотливее, ушами не хлопай.
На палубе обняло сырым холодом. Кусты, трава были седы от оседающего тумана.
Трап не доставал берега. Я прыгнул и угодил по колено в воду. Берег высокий, глина мокрая, — как поднимусь?
С обрыва окликнул шепоток:
— Эй, кто такой?
Парнишка был бос и словно бы прихлопнут картузом, налезавшим на оттопыренные уши. Он поигрывал пастушьим бичом.
Плеть свистнула — у самого моего носа щелкнул сбитый листок ивы.
— Якунька, с кем ты? — раздался мужской хриплый голос.
— Счас я, Пилип.
Парнишка протянул мне конец плети. С его помощью я вскарабкался по скользкому откосу.
Луг. Огороженные стога. Кони пасутся. В кустах тлеет костер. Вдали над густой пеленой тумана — зеленые холмы, лес и две-три избы.
— С баржи, что ли? — мужик разглядывал меня, подмаргивая. — Якунька тебя проводит. До села версты четыре не будет.
Папа, договариваясь с ними, наверное выставил меня младенцем. Якунька и козырял, воображая, что мы погодки.
— Пилип, а Пилип? — завел он. — Почто пешком-то? Ай, коней мало? Возьмем вон Игнахину кобылу: раз Игнаху возит, ужель нас не увезет! У Игнахи один голос на пять пудов!
— А мне жалко? Да оброть где взять?
Якунька подпрыгнул:
— Плеть-то на что? Сей секунд будет готово.
Я догадался: для Якуни его плеть — предмет особой гордости.
— Чистый бесенок, — ухмылялся мужик. — Безотцовщина, на миру растет. До того проворен, просто шпион!
И оброть из длинной своей плети Якунька связал и, используя картуз — будто в нем овес насыпан, подманил и поймал лошадь.
— Шпиён… — крутил головой Пилип. — Эт-тот не пропадет!
Летевшие в лицо кусты грозились выхлестать глаза. Сердце екало где-то в пятках. Якунька гнал кобылу в карьер. Я цеплялся за его пиджак и обмирал. Круп кобылы был твердый, било о него, колотило. Широкий был круп у кобылы, ноги мои так раскорячивало, что от боли — искры из глаз…
В перелеске кобыла перешла на шаг. Потихоньку, чтобы не выдать себя, я отдувался. Всего ломало и корежило.
— Дородно бегаешь, — Якунька похлопал кобылу по шее. — Меня кормить досыта, я так ли бы бегал!
Чтобы он не очень заносился, я вымолвил:
— Думал, быстрее поедем. Погоняй, чего ты?
— Не-е. Кобыла споткнулась — дорога-то пенье да коренье. Ишшо изувечится. Тогда нам Игнаха-а… Баран ить! У кого хлебца-званья нет, а Игнаха-Баран самогон гонит. Половину села в стелечку уложит и не убудет у него. Буржуй, вот те истинный крест.
— Ты распишешь, — сказал я, только чтобы не молчать. — Экая страсть — Баран. Буржуев надо под ноготь, чтобы не очень-то рыпались.
— А Архангельск чего? — обиделся Якунька. — Где слабина, как не в губернии? Сын у Игнахи — погоны с золотом. Ему Куделин на сходке поднес резолюцию: ты, грит, в разрезе текущего момента гидра и голос не подынай, нето кудри-то повытрясем. В разрезе момента зеленой травкой прорастешь! Куда ж после-то Петрован девался? В Архангельск. Во, во… Сквозь пальцы глядят горожане на происки, если рассуждать в разрезе текущего момента.
