Иван Полуянов - Седьмой патрон
Обзор книги Иван Полуянов - Седьмой патрон
Иван Полуянов
Седьмой патрон
Повесть
«Но все эти воображаемые приключения оказались пустяками в сравнении с теми странными и трагичесими приключениями, которые произошли на самом деле».
Р. Л. СТИВЕНСОН. «Остров сокровищ».Рисунки Н. Мооса
Пираты на Хабарке
Вспоминаются давние-давние времена, и вижу я наш домик в Кузнечихе, себя вижу — самонравного юнца, который верил, как в сказку верят, «Острову сокровищ», не расставался с карбасом, тосковал по приключениям и мечтал об «Испаньоле». Слышу пароходные гудки из тумана, скрежет днища баржи о камни. Чудится мне запах росы с утреннего луга, жучок, карабкающийся по стеблю. И выстрелы, выстрелы. Россыпь гильз на палубе, темный зев трюма и беззвучный, оглушительный вопль, исторгнутый окровавленным ртом:
— Золото-о-о!..
Я ли забуду свой карбас, лодку стойкую, поморскую? Бывало, хочешь — иди на веслах. Нет — поставь парус, и, вторя тебе, запоет под килем вода.
Плыть бы, — грезилось мне тогда, — плыть и очутиться там, где от пальм зелены города, в океанскую синь безбрежную таращатся с крепостных стен жерла медных пушек, в тавернах кутит матросня, попугай Флинт надрывается с плеча Джона Сильвера:
— Пиастры! Пиастры! Пиастры!
О, думал я, мне бы «Испаньолу», уж взял бы верный курс и дал бомбардирам точный прицел! По особнякам в кустах сирени, по парадным, куда мне ходу нет, — свищи, каленое ядро. Круши их всех!
Но, синь безбрежная, что ты мне, коль у моря живу и на море никак не выберусь? На шестнадцатый год перевалило, шутка ли, только никак в море не попаду: себя испытать. Хоть бы карбаса не было, так ведь есть… есть!
Да, с карбаса и началось то, отчего я раньше Белого моря на Черное угодил. С карбаса и Хабарки. Вот как это было.
Пришли на Хабарку мы втроем, на веслах: я и Катерина с Нюшкой.
У барыни Кате достается. Крутится сестренка с утра до ночи, присесть недосуг: «Катюша, подай… Принеси! Не то, подай это! Вымой… протри!»
Пристроена Катя, и то хорошо. Безработица, лесозаводы наполовину стоят, и одна за другой закрываются в городе фирмы, компании, акционерные общества.
Разруха, развал. Хвосты очередей у лавок. По карточкам выдают овсом, а на лесопилках идет запись добровольцев в армию…
Может быть, так только у нас — в Архангельске? Где-то буря бушует, а сюда, на край земли, выносит всякий хлам, никчемный мусор? Не знаю. Не могу дать толку. Но что именно нашей семье, Едемеким, солоно перемены достаются, уж определенно так.
Была февральская революция: «Александру Федоровичу Керенскому — ура!», «Война до победного конца!» Наша Агния училась на курсах акушерок, пришлось бросить: все вздорожало разом, не в силах стало сводить концы с концами, ушла старшая сестра работать на телеграф.
А нынче Катя попала в услужение к вдове-офицерше. Вот тебе и «Мир хижинам, война дворцам!..» Стоят они, дворцы-то. Особняки господ управляющих, бывших чиновников никуда не делись, цела в Архангельске и Немецкая Слобода. Что ей революция, голод, невзгоды? Пайки, урезанные от недели к неделе, митинги, где ораторы взывают крепить Советы, запись в добровольцы — все для Соломбалы и Маймаксы, для Кузнечихи да Цигломени, для Исакогорки с Бакарицей…
На Хабарку я сестер сманил. От города подальше и все такое. День, да наш! Наш день, наш, коли лодка на ходу и есть на острове Хабарка залив уединенный с притокой-копанкой, с немятой травой на лужайках.
Купались, загорали.
Жара сморила. Катя после обеда прилегла. Нюшка, коза-егоза, к ней под бочок устроилась.
Ну, зной! Ну, духота! Даже у воды спасу нет.
Грудились, помню, пышные облака, красноватые, будто раскаленные. Сизой дымкой был размыт противоположный берег, и одиноко проступал сквозь марево, золотой точкой отсвечивал купол какой-то соломбальской церквушки.
Сеть, что ли, потрясти, продольники смотать? Время к вечеру. Мама ждет, наверное, и беспокоится.
Столкнув лодку в воду, я подъехал к первому продольнику, обозначенному шестом. Шепнул: «Ловись, рыбка большая и маленькая!» и принялся выбирать шнур.
Окунье мелкое, сорожонки-плотички. Не густо.
Второй перемет-продольник дал знать о добыче рывками крученого шнура. Крючки тут наживлены сорогой, разрезанной на дольки. И я снял две щуки и большеротого окуня. В корзине рыбы прибавилось, и сразу настроение поднялось. Если унесет Катюша щучонка барыне, может, чем съестным разживемся? Известно, у богачей кладовые от добра ломятся — ешь, не хочу.
Сеть поставлена на хорошей глубине, в траву возле устья протоки.
Поплавки утоплены. Кажись, есть…
Во рту пересыхало, бледнел я и дрожал, взявшись за бечеву, мягко подтягивая сеть к борту карбаса.
В зеленовато-коричневой глубине блеснуло, грузно колыхнулось и спалило мои глаза золотое сверканье. Сеть заходила ходуном, вырываясь из рук упругими живыми толчками.
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Ио-хо-хо, и бутылка рому!
Я не на карбасе дряхлом, — подо мною палуба «Испаньолы», окутанная пороховым дымом. «Да сбудутся мечты Сереги Едемского!» — едва унимаю я рвущийся из глотки крик и бросаю скользких рыбин в корзину, как швырял бы слитки золота в сундук.
Прибоем и волнами бревно прикачало в залив. Громадная, в коре, как в броне, сосна, где ты стояла — на Ваге, на Сухове? Стояла, бор-беломышник украшала…
— На абордаж! — шепчу я. — Вперед, джентльмены!
Увесистый якорек-«кошка», на лету размотав трос, впивается в мокрую древесину.
— Сережа, схожу погуляю? — просилась Нюшка.
Я рывками укладывал сеть. Был не в духе. Удача, во всем удача, ну, а проку? Катя в щеку чмокнула, — очень нужны мне ее поцелуи! Нюшка сперва восторгалась, скакала и вопила — смотреть приятно. Потом залезла в щучью пасть ручонкой — зубы потрогать, укололась, и ее же пришлось утешать.
Нет, был в том резон, что женщин не брала на пиратские корабли!
Избаловал я домашних, рыба на столе не выводится, вот что. Небось, посидели бы, как другие, на одном пайке, так и слюнявому ершу были рады, не то что корзине лещей.
— Поторопимся, братик, — говорила Катя, собирая посуду. — Парит, облака с красным отливом, и чайки садятся на воду. Не навалилась бы гроза, а нам верст пять грести.
— Сам знаю, — отмахнулся я. Не выношу, когда под руку указывают.
Понимаю, почему Катя заспешила. Свидание у нее вечером с Димой Красильниковым. Архангельские девчонки, они на одну колодку; только и свету, что моряки — штаны-клеш, бескозырки с якорями. Впрочем, Дима парень дельный. Ничего, что в комитете, не из задавак и горлопанов, каких развелось, хоть пруд пруди. Вежливый, обходительный. Я с ним лажу: парень он — что надо.
Не успели мы сложить в карбас пожитки, прибежала Нюшка: глаза круглые, косички трясутся. Выпалила, запыхавшись:
— Серега, Катя, в кустах-то… Консервы, хлеб прямо ковригами! Ага, костер жгут! Шестеро парней или мужчин, наверное.
Хм, кому, интересно, в Архангельске на паек хлеб отваливают ковригами? Надо глянуть.
Катя встревожилась:
— Отчалим, Сережа? Погода, смотри, меняется…
Я не проронил ни звука, — знай, мол, женщина, свое место, — и она пошла с нами, трусиха.
Нюшка скакала впереди. И остановилась, прижимаясь ко мне. Я ее погладил по голове, успокаивая.
Вправду, за кустами костер на прогалине. Головни чуть тлеют, Люди… Прячутся?.. Стало не по себе. Уголок глухой, а люди — черт их знает, кто такие!
Долговязый, узкоплечий парень, стоявший к нам спиной, обернулся.
— А, соседи… Ну, чего надо, пики-козыри?
Он двинулся нам навстречу, держа руки в карманах, выставляя острые локти. Походка развинченная, кучерявые белесые волосья густы, словно овчина, и свисает на узкий лоб путаным чубом.
— Ежели мы бакарицкие, грузчики, то и гульнуть нельзя? По восемнадцать часов в сутки ломим с самого начала навигации… Мало? Начальство вот ценит, спиртишнику по банке на брата оставило… Что-о? — ощерился он, показывая мелкие зубы. — Что? Кому мешаем, пики-козыри? Выпили по маленькой. Все путем, все ладом. Пьяных нет.
Катя дергала сзади за рубаху: идем, Серега. Нюшка жалась, сунув в рот палец, прячась за меня.
Я медлил. Темнит кучерявый! Дурней себя ищет! Грузчики с Бакарицы! Портовики! Так какого же дьявола на Хабарку забрались? Ближе места не нашлось?
В кустах, в тени, валяются вповалку… Упились, черти!
— Гуляли? — спросил я парня. Нарочно тихо.
— Угу… — Он швыркнул носом. Все еще прикидывается, но глаза бегают.
— Плясали?
Парень смешался, выдернул руки из карманов.
— А чего? И плясали!
— Топали?
— Топали! — буркнул он. Лоб его наморщился, мутные глазки запомаргивали.
