Михаил Садовяну - Братья Ждер
Когда отряд хана Гирея напал на Мэнэилешть, случилось так, что мурза Дауд нашел на моей овчарне вкусную урду. Он отведал ее, и так она ему понравилась, что он и взял меня в рабы, вместе с цедилкой для урды, и приказал беречь эту сладкую урду пуще глаза.
Как вернулся отряд к хану, мурза Дауд вспомнил о рабе, варившем урду. Позвал он одного из своих слуг, который вначале был моим хозяином, взял у него мешочек с урдой и преподнес это лакомство Гирею.
Однако урда не понравилась. Попробовал ее хан, скривился и сплюнул.
Разъяренный мурза подошел к повозке, приказал вытащить меня оттуда и отрубить мне голову за то, что я испортил урду, — раньше-то она была сладкой, а теперь вот стала горькой и кислой и застревает в горле комом. Настоящая отрава.
— Ну что ж, — говорю я толмачу, — пусть меня зарежут, а только ваш мурза глуп и не понимает, что сладкая урда, как всякое хорошее кушанье, хранится недолго, быстро портится. Он хочет сладкой урды? Так пусть отвезут меня на какую-нибудь вашу овчарню и дадут мне в руки все, что нужно, я снова приготовлю урду, и хану она понравится.
— Ты это сделаешь, гяур? — спросил, повеселев, мурза Дауд.
— Сделаю. Как я вижу, трава здесь еще лучше, чем в Мэнэилешть.
— Тогда, гяур, я дарую тебе жизнь.
— Передай ему, — говорю толмачу, — что моя жизнь в руках господа бога, а не в его. Пусть пошлет меня на овчарню и даст все, что я сказал, а не лопочет зря.
Я приготовил урду, но не показал татарским овчарам, как она делается. Попробовал мурза Дауд, причмокнул языком. Вскочил на коня и что было духу помчался, чтобы преподнести ее Гирей-хану. Попробовал Гирей- хан и тоже причмокнул языком.
— Как называется это лакомство? — спрашивает Гирей.
— Не знаю, — отвечает мурза, — но я назвал ее по имени раба. С тех пор татары в тех местах так и называют урду «мэнэила».
И назначили меня на той овчарне мастером. Время от времени я получал приказ от мурзы Дауда приготовить ему оку или две оки мэнэилы. Одна ока требовалась ему самому, другую он преподносил хану. И так нравилась хану сладкая моя мэнэила, что он исполнял любые желания мурзы Дауда.
Увидал я, что дела мои у татар идут успешно, возгордился и велел передать моему мурзе, что буду готовить мэнэилу еще вкуснее, ежели мне будут выдавать по стакану того вина, что пьют мурза и хан. Я до тех пор донимал мурзу, что в конце концов он поверил, будто стакан вина придает мне силы; по выпивать я стал не по одному стакану, а по тридцать, и уже не мог держаться на ногах.
— Гяур, — говорит однажды Дауд-мурза, — научи меня делать сладкую мэнэилу. Если я буду есть каждый день сладкую мэнэилу, то не умру, а вот ты, коли будешь выпивать в день по тридцать стаканов, скоро пропадешь и не сможешь готовить мое любимое угощение.
— Ни черта со мной не будет! А тайну свою не открою.
— Ежели ты не помрешь от вина, то все равно рано или поздно наступит час твоей смерти.
— Это другое дело, но все равно я не скажу.
— Однако, Ирими-гяур, подумай хорошенько.
— Сижу я, бывало, и думаю, сижу и думаю.
С тех пор как стал я готовить ему урду, Дауд будто осатанел: он разъезжал по стране, скупая у татар новых, пленников из рода Мэнэилэ, да и других молдаван из края Фэлчиу. А потом отправлял их в пустынные, необжитые места. Понял я, что оставлял он их там на погибель, — хотел, чтобы исчезли все, кто умеет готовить сладкий овечий сыр. Тайну же мою, ежели я ее открою, будет знать только мурза Дауд, и он окажется тогда в большой Чести у Гирей-хана. Меня же, после того как его обучу, он убьет.
Вот я и сказал ему:
— Не хочу тебя учить, Дауд-мурза.
— Ну что ж, тогда я велю отрубить тебе голову, Ирими-гяур.
— Ты можешь зарезать меня, — говорю я, — но все равно я не стану учить тебя, как готовить урду.
— Ты не боишься смерти, гяур?
— Не боюсь.
— Открой тайну, и я освобожу тебя из рабства, Ирими-гяур.
— Вот это другой разговор. А чем ты можешь поручиться, Дауд-мурза?
— Дам тебе клятву, клянусь своей бородой.
— Я говорю:
— Не нравится мне такая клятва, Дауд-мурза, да и бороды у тебя нет. Разве это борода? Как пшеница в засуху: тут волосок, там волосок. Посмотрел бы ты, Дауд- мурза, на бороду нашего попа Настаса, — ею можно гумно подметать.
Устыдился мурза.
— Тогда чем же мне поклясться?
— Ты вот как поклянись, — говорю я. — Если ты не сдержишь слова, то дай бог не достать тебе месяца рукой.
— Что это за клятва, гяур? Не понимаю.
— Это страшная клятва, Дауд-мурза. Это очень опасная клятва.
— Ладно, — говорит. — Я подумаю. Ладно, дам такую клятву, какую ты хочешь.
— Мы сторговались еще на девять лет; а девять лет я к тому времени уже провел в рабстве. Когда протекут все восемнадцать лет, он освободит меня, а я его научу делать урду.
Так все потом и было. Мурза сдержал слово; и после того как отпустил он меня, я блуждал еще лет одиннадцать, пока не вернулся в Молдову.
Пошел я туда, где когда-то было село наше Мэнэилешть. Бедные души родителей наших! Там ничего уже не осталось; ничего я не мог узнать. Все было разрушено, развеяно: и село, и церковь, и погост. Ни колодца, ни родника. Ничего не было и в помине.
Я объехал на коне все эти места. Вдалеке увидел новое село. Поскакал я туда, — оказывается, оно совсем недавнее, называется Козмешть. Спрашиваю и узнаю, что село поставлено с дозволения Штефана-водэ, который стал властителем страны. Повздыхал я, поплакал, потом решил направить стопы свои к господарю. Узнал, что Штефан-водэ раскидывает стан своих войск у Васлуя.
Добрался я сюда, в Васлуй, и, когда господарь проходил мимо, бросился перед ним на колени. Он спрашивает:
— О чем молит сей несчастный?
Я приблизился, склонился перед князем и все рассказал; для подтверждения я назвал и другие села, которые были вокруг Мэнэилешть.
— У тебя ничего нет? Ты остался ни с чем?
— Пресветлый государь, — отвечаю ему, — у меня осталась только душа. Да с божьей помощью, без особого труда могу выпить сорок стаканов вина и не свалиться после этого. Осушу сорок стаканов, да еще могу пройти меж разбросанных яиц с миской похлебки в руках, не расплескав ни капли и не раздавив ни одного яйца.
— Повремени с этим, сначала проверим, так ли все было, — порешил господарь.
Услышав его слова, я даже струхнул.
Повелел господарь все проверить, расспросить старых людей и, когда убедился, что все, сказанное мною, правда, пожаловал мне другую землю вместо прежней и мельницу близ городища.
Закончив рассказ, мельник, по привычке подмаргивая своему бесу, воззрился на старого боярина, выжидая, как тот откликнется. Старый боярин слушал с великим вниманием, но ничего не говорил.
— Я понимаю, почтенный Маноле, что ты хотел бы узнать о молодом конюшем, — сказал мельник приглушенным голосом. — Могу сказать лишь, что в переметной суме он вез с собой черного петуха, который будет возвещать ему зори.
— Стало быть, отправился в далекий путь… — чуть слышно произнес монах.
— Что ж, я вот дошел до ногайцев и возвратился. — добавил мельник. — Ежели на то господня воля, человек возвращается и с того света. Теперь я прошу вас подождать, я ненадолго отлучусь, — неподалеку отсюда у меня садок для рыбы. Она вам может пригодиться. Прибавки к плате не потребую; хватит трех грошей да доброго слова, которого, не в обиду вашим милостям будь сказано, я еще не слышал.
Мельник взял шест из закутка и в темноте отправился на пруд. Ему было достаточно света, струившегося от звезд, в особенности от Млечного Пути, который он хорошо изучил в Крыму, пробыв там в плену двадцать девять лет и один месяц. Старик пошел, грузно покачиваясь. Вскоре до конюшего и монаха донесся его голос, вероятно, он разговаривал сам с собою, а может быть, с бесом, своим сынком.
Когда боярин Маноле увидел, что под кровлей мельницы они с отцом Никодимом остались наедине, он заметил со вздохом:
— Боже, сколько небылиц может наговорить один человек.
— Батюшка, — улыбнулся Никодим, — у этого мельника выдумка ходит рука об руку с правдой.
— Может статься, и так, — согласился Маноле, — а может, и иначе. Но этими россказнями он надоумил меня отправиться поглядеть на свои земли и стада по реке Жижии.
Монах ответил:
— Чтобы обрести покой, батюшка, отправимся к реке Жижии, и буду я тебе повсюду товарищем.
Таким-то образом и подтвердилось гаданье Илисафты, ведь она гадала на бобах в Тимише, и вышло конюшихе, что ее супругу предстоит дорога, полная опасностей, и будут в дороге задержки.
— Ах, ведала я, бедная, что иного и нельзя было ждать от конюшего Маноле! — жаловалась она боярыне Кандакии. — Разве когда-нибудь он поступал иначе? Он всегда мне перечил. Вот, мол, только съездить ко двору, за неделю обернется, пусть не тревожится боярыня Илисафта. Он так торопился, что даже не нашел времени спуститься в усадьбу и сказать своей бедной Илисафте: «Оставляю тебя грустной, чтобы, вернувшись, найти веселой».
