Барри Дененберг - Ранним воскресным утром. Пёрл-Харбор. 1941
Обзор книги Барри Дененберг - Ранним воскресным утром. Пёрл-Харбор. 1941
Барри ДЕНЕНБЕРГ
Ранним воскресным утром.
Пёрл-Харбор. 1941.
Дневник американской девочки Эмбер Биллоуз
Содержание этой книги основано на реальных исторических событиях, некоторые герои изображают реальных людей. Эмбер Биллоуз — вымышленный персонаж, придуманный автором, ее дневник и события, описанные в эпилоге, — плод авторского воображения.
Вашингтон, округ Колумбия 1941 год
Понедельник, 20 октября 1941 года
Вашингтон, округ Колумбия
Вчера вечером, когда папа ударил вилкой по стакану с водой и объявил (со своим обычным оптимизмом), что у него есть «потрясающая новость для всей семьи Биллоуз» (он всегда называет нас «семья Биллоуз», будто мы герои одной из его любимых радиопостановок), все уже знали, что за этим последует. С тем же успехом можно было начинать паковать вещи.
Мы переезжали, уже в который раз, вопрос был только куда и когда.
Точно так же было ясно, что он скажет дальше (именно это он и сказал): «Кто угадает, куда мы отправляемся?» Эти слова папа произносит так, будто у него в кармане спокойно лежат четыре билета первого класса в райские кущи. (У папы позитивное мышление. То, что другой человек назвал бы проблемами, он называет золотыми возможностями. К счастью, менее солнечное отношение к окружающему, присущее маме, обеспечивает в семье необходимый баланс. Мама настроена вовсе не так оптимистично, как папа. Беду она видит за каждым углом.)
Я заметила, что на этот раз даже мама не знала, куда мы едем.
Папа настаивает, чтобы каждый из нас был очень, очень серьезен при отгадывании. Если выпалить первое, что приходит на ум, просто чтобы отделаться, он испытает такое разочарование, что от этого весь процесс только затянется, поэтому все действительно сильно сосредоточиваются.
Мама предположила (с надеждой), что мы возвращаемся в Бостон, потому что, во-первых, там она родилась, а во-вторых, там живут бабушка с дедушкой.
Папа ничего не ответил, поэтому я поняла, что мы едем не в Бостон. Если бы мама угадала, он бы ей сразу сказал, до того, как стали бы отгадывать мы с Энди, потому что она была бы так счастлива. По-моему, куда бы мы ни ехали, так счастлива она больше нигде не будет.
Энди назвал Сент-Луис, но только потому, что там есть команда Национальной лиги, — команда, которая играла бы с его обожаемыми «Бруклин Доджерс». (Он все еще не пришел в себя после того, как «Доджерс» впервые за двадцать лет стали чемпионами, а потом проиграли в «Мировой серии» команде «Янки», потому что принимающий уронил мяч или что-то в этом роде.)
После ответа Энди папа бросил на меня свой взгляд: «Я не скажу, куда мы на самом деле едем, пока каждый не попробует угадать», — так что я действительно оказалась в затруднительном положении.
Я тоже, как и мама, хотела бы вернуться в Бостон, но поскольку мама уже назвала его (папа терпеть не может, когда повторяют тот же самый город) и я знала, что это не Бостон, я решила выбрать город подальше: Сан-Франциско. Когда я это сказала, все здорово оживились, но оживились еще больше, когда папа, которому мой ответ явно доставил удовольствие, сказал: «Близко, очень близко». Он сделал паузу, греясь в центре внимания под нашими изумленными пристальными взглядами.
— Гавайи, — сказал он. — Мы едем на Гавайи.
Теперь я думаю, что, если бы у нас был миллион попыток, Гавайи шли бы под номером миллион один в списке каждого.
Прежде всего, мне всегда казалось, что Гавайи находятся даже не в Соединенных Штатах. Я не знала, где они расположены, и на лицах мамы и Энди было написано, что они тоже этого не знают.
К счастью, у мамы хватило здравого смысла задать вопрос, который был у всех на уме:
— Когда?
— На следующей неделе, — ответил папа с таким видом, будто это лучшая новость в мире.
И тут меня прорвало.
Все выплеснулось.
Я сказала папе, что не помню, чтобы когда-то начала учиться в сентябре, как все остальные. Я рассказала ему, как это ужасно, когда директор приводит меня в класс; как ужасно стоять там, когда меня представляют множеству незнакомых лиц, и знать, что мое собственное лицо становится таким же красным, как полоски на флаге, висящем над моей головой; делать вид, будто весь класс не таращится на меня и будто мои очки не затуманены так сильно; молиться, что в классе окажется хотя бы одна девочка, которая не посчитает меня самой большой дурой, какую она когда-нибудь видела в жизни.
Теперь, когда плотину прорвало, было слишком поздно сдерживаться.
Я рассказала ему, что целый год уходит на то, чтобы вычислить автобусный маршрут, запомнить расположение классных комнат, узнать, каких детей нужно избегать, а каким учителям (если такие есть) можно доверять.
Но к тому времени, когда все наконец более или менее устроилось, приходит пора переезжать в следующий город.
Все, чего я просила, это чтобы мы переезжали летом, как все остальные. Были семьи, в которых пап переводили на другие места, но они переезжали летом, спокойно и организованно. Не на следующей неделе.
Уверенная, что сообщу папе новость, я сказала, что иногда семьи даже ездят сначала посмотреть город. Выбирают красивое место, где будут жить. Смотрят, что представляют собой школы. Иногда ездят только мамы, а иногда только папы. А иногда целая семья.
Но они всегда, всегда по-настоящему, окончательно переезжают летом, потому что это упрощает все для всех: сбор вещей, отправку, отъезд, прибытие, а самое главное — и тут уж я закричала — ОНИ ПЕРЕЕЗЖАЮТ ТАК, ЧТОБЫ ДЕТИ МОГЛИ ПОЙТИ В ШКОЛУ В ОДИН ДЕНЬ СО ВСЕМИ ОСТАЛЬНЫМИ.
Потом я побежала к себе (в подвальный этаж), забежала в свою комнату, захлопнула дверь, села на пол и закусила нижнюю губу, потому что поклялась, что перестану сгрызать ногти до мяса каждый раз, когда мы переезжаем.
Я так разозлилась, что забыла заплакать.
Когда мама постучала в дверь комнаты и прошептала, что хочет поговорить, я поняла, что мое дело плохо. (Возможно, у других людей шепот не предвещает ничего страшного, но, когда шепчет мама, это плохой знак. Это значит, что она настроена очень, очень серьезно.)
Не могу понять почему, но я не люблю спорить с мамой. Просто это совсем не весело. Она никогда не кричит, никогда не выходит из себя и никогда не говорит ничего такого, о чем потом ей пришлось бы пожалеть. Это действительно ужасно.
Она всегда относится к таким вещам очень серьезно. Мама не любит, когда один член семьи ссорится с другим членом семьи и когда такое случается, она не оставляет их в покое до тех пор, пока обидевший другого НЕ УВИДИТ, ЧТО ОШИБСЯ. Не нужно даже извиняться, нужно просто УВИДЕТЬ, ЧТО ОШИБСЯ. Я ненавижу видеть, что я ошиблась.
К счастью, мама приступает к сути дела гораздо быстрее, чем папа. Она сказала, что сильнее всех наши переезды ненавидит сам папа. И еще больше он ненавидит то, что нам приходится переезжать, как по команде. (Мама и папа почти одинаково часто используют старомодные выражения.)
Она сказала, пристально и серьезно глядя на меня: «Это одна из жертв, которые твой отец вынужден приносить, чтобы быть хорошим репортером». С меня было довольно, но мама еще не закончила. Она объяснила, что если не считать семьи, то самое главное в жизни папы — быть хорошим газетным репортером, и нам повезло, что наш отец любит свою работу, а потом стала добиваться ответа, хочу ли я, чтобы он занимался чем-то, что ему не нравится, но чтобы нам не приходилось переезжать, пока мне не захотелось закричать: «ХВАТИТ, ХВАТИТ, ХВАТИТ!», что я и сделала, хотя не закричала, а просто сказала это.
Мы пожали друг другу руки, мама всегда настаивает на этом после споров.
Но я все еще злилась и решила остаться в своей комнате, хотя и знала, что папу это огорчит.
Я ничего не могла поделать.
Вторник, 21 октября 1941 года
Вашингтон, округ Колумбия
Я решила, что больше не злюсь на папу, потому что была очень зла на Энди. Я единственная, кто когда-либо возражает против переездов. Энди жалуется только на одно: мы никогда не живем в городах, где есть команда Национальной лиги. Папа ответил ему, что в таких городах, как Филадельфия, Милуоки и Цинциннати, ничего особенного не происходит, поэтому его газета не хочет, чтобы он там жил. Энди сказал, что Гавайи это очередная дыра, потому что у них нет ни одной бейсбольной команды. По крайней мере, хоть что-то. Но пока в городе есть мяч, бита и перчатка, Энди все равно, где мы живем. (Он без труда заводит друзей, в отличие от меня.)
Он боится возражать папе. Папа — его герой. Энди тоже хочет быть репортером, как он. (Хотя Энди предпочитает говорить «журналист». Он сказал мне, что это звучит более изысканно. Он до сих пор не понял, что «Энди» — чуть ли не самое не изысканное имя, какое может достаться человеку.)
Энди думает, что быть пятнадцатилетним — большое достижение, и, поскольку я на три года его младше, я должна боготворить землю, по которой он ходит.
