Валерий Язвицкий - Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Несмотря на свадебные дни, приезды послов и разных вестников из разных концов Московской земли, государь Иван Васильевич не прекращал своих ежедневных встреч с боярами, воеводами и дьяками, которым, проверяя совместно с ними те или иные вести, давал поручения по разным государственным делам.
Ныне он с дьяком Федором Васильевичем Курицыным обсуждал вопрос, как влиять на Рязанское княжество, вернее – на юного князя его, через владыку рязанского Давида. Князь, хмуря брови и поблескивая глазами, красивыми, но почему-то страшными для всех, говорил медленно:
– Не рука, не помощник мне отец митрополит. Сие яз постиг, когда еще беседу с ним вел о псковской епархии. Слаб он в делах государствования, слаб и мал против покойного святителя Ионы. Яз ему о Новомгороде и о Пскове, а он все о церковных делах, о том, что псковичи правы, а владыка новогородский Иона и впрямь корыстолюбив и вельми своеволен. – Юный государь насмешливо улыбнулся и добавил с досадой: – Того же и в мыслях у него нет, что Новгород-то грозней нам Пскова, что в Новомгороде опору нам иметь надо против господы, что задавить ее надобно!
Крупными шагами прошел Иван Васильевич по своему покою и, утишив разгоравшийся гнев, молвил спокойно:
– Чую, плоха мне подмога от владыки Феодосия. Ладно, что послушлив во всем. Погляжу пока, а то и скинуть его придется, хоть и благочестив вельми и дар слова у него велик. Скажи ему, что яз челом бью о послании к Давиду рязанскому, дабы тот поучал князя, как тля точил бы его страхом Божиим и проповедью с Москвой быть заедино. Ты, Федор Василич, все укажи: и как вороги везде круг нас, и как наши нестроения и межусобия отдают все земли русские на поток и разграбление, и как татар скинуть, и прочее, о чем ведаешь сам.
– Все содею, государь, – радостно подхватил Курицын, – а митрополит-то составит послание, яко проповедь. Истинно, на сие у него дар Божий. Токмо еще одно тобе посоветую. – Иван Васильевич нахмурил брови, но Курицын продолжал с убеждением: – Не гневись, государь, а выслушай. Сам ты сей вот часец баил, дабы словом владыка Давид точил князя, а где ему на то время и место? Токмо в церкви с амвона, тут же надобно всяк день творить увещание и неприметно и к слову. Вот яз и мыслю, духовника надо послать в Рязань с княгиней Анной Васильевной, дабы духовник тот стал.
Иван Васильевич угадал мысли Курицына и, засмеявшись, подсказал ему:
– Стал и духовником великого князя! Люблю тя, Федор Василич, за то, что мыслям моим навстречу разумно творишь. Истинно баишь, и встречу твою примаю. Спасибо тобе за совет. – Иван Васильевич обнял и поцеловал дьяка и добавил: – Духовником же пошлю отца Алексия, помощником был он митрополиту Ионе и ведом мне сыздетства моего.
На той же неделе, тридцатого января, отъезжали в Рязань молодые – великие князь Василий со княгиней своей Анной. Поезд их и стража на княжом дворе уж стояли в полной готовности. Множество в нем было подвод, груженных всякими драгоценными шубами, кафтанами и мехами, узорочьем, утварью золотой и серебряной и прочим, что в приданое шло за княжной московской.
Сейчас же после обеда ехать должны молодые, и столы уж, по указанию дворецкого, собирали слуги в княжой передней. Ставили чарки, блюда, солоницы, перечницы, горчичницы, сулеи, достаканы и прочее все из хрусталя, золота и серебра.
Иван Васильевич, одетый в нарядный кафтан, в ожидании обеда прощального, подорожного, сидел в покоях княгини своей Марьюшки, богато разряженной, набеленной и нарумяненной, возле постели заснувшего после еды Ванюшеньки. Отец нежно глядел на кудрявого краснощекого мальчика, очень похожего на мать.
– Марьюшка, – сказал он, привлекая к себе княгиню, – а как учение у Ванюшеньки? Умеет ли он хорошо читать и писать?
Марьюшка смутилась и, словно оправдываясь за сына, робко и быстро заговорила:
– Млад еще сыночек-то наш. Читать уж начинает, хвалит его учитель, а писать не может.
Лицо великого князя затуманилось.
– Седьмой уж год ему, – сказал он, вздохнув. – Яз в его время борзо читал и писал, петь уж стихиры учился, на коне скакал с младшим братом Юрьем.
– Ты вон какой был, – горячо заговорила Марьюшка, защищая свое дитя, – помню тя под венцом-то! Яз едва отроковицей была, а ты уж мужик мужиком, бородатый. Ванюшенька же растет плохо совсем. Тяжко ему ученье-то, слаб он. Ты ж, бают, в его-то годы лет на пять старше казался.
Князь Иван, чуя в жене взволнованную мать, поцеловал ее, грустно усмехнувшись, и молвил медленно, будто вспоминая вслух:
– В такие же годы мои часто обымал меня отец мой и баил: «Надежа ты моя…»
Авдотья Евстратовна, мамка Ванюшеньки, одетая по-праздничному, запыхавшись, вбежала в покой.
– Государь, государыня, – заговорила она торопливо, – молодые-то и старая государыня к столу пошли, и все гости.
Все уж были в передней около богато накрытых столов, когда вошел Иван Васильевич со своей княгиней. Все ждали его и не садились. Ответив на общий поклон, государь приблизился к митрополиту и принял от него благословение. Владыка, прочитав краткую молитву, благословил трапезу, и все заняли места за столом, как кому по чину положено. Государь Иван Васильевич, вся семья его и митрополит с отцом Алексием сидели возле молодых.
Владыка Феодосий, сухой старик невысокого роста, повел беседу о положении православных святителей в иноверных землях. Продолговатое темное лицо его, обрамленное длинными седыми волосами и такой же длинной жидкой бородкой, зарумянилось. Говорит он истово, как проповедник, и глаза его то вспыхивают, то гаснут. Только верой живет он и ради правды Божьей, как ее сам себе установил.
– Горестно мне, – говорит он громко, – за Царьград. Покарал его Господь за ереси, и вельми радостно за Москву нашу, ныне – Третий Рым. Ныне вот все патриархи православные, что у басурман живут, на поклонение в Москву идут, яко к оплоту своему и спасению. Вера у всех, что токмо Москва агарян нечестивых сокрушит и церкви Христовы из поганых рук вырвет. Вот намедни вести пришли о патриархе иерусалимском. Истому терпя от салтана египетского, пошел было он на Москву милостыни ради и, не дошед, преставися во граде Кафе. Едино мне утешение, что епископ Иосиф, брат патриарха сего, будучи на Москве, поставлен в митрополиты Кесарии Филипповой от нас и от всех епископом земли Русския и, много собрав милостыни, отъехал в Иерусалим. Сильна стала Церковь наша, да святится она во имя Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков.
– Аминь! – радостно подтвердили все сидевшие за трапезой.
Митрополит замолчал, но, вспомнив разговор свой с дьяком Курицыным, строго добавил:
– Как патриархи и митрополиты православные всех земель хотят Москву главной имети, так надобно для-ради пользы всея Руси, чтобы и князи все православные главой собе Москву имели.
Иван Васильевич поморщился от такого чересчур прямого и неуклюжего подсказывания, но молодой князь рязанский улыбнулся и искренне воскликнул:
– Истинно! Без Москвы мы не скинем иго татар поганых. Рад яз сему и люблю Москву не мене, чем свою рязанскую вотчину!
Иван Васильевич встал из-за стола и, обняв и поцеловав зятя своего, ласково молвил:
– Разумные, золотые слова сказываешь, брат мой Василей. Так уж волей Божией сложилось, дабы Москве быть во главе Руси православной.
После трапезы перешли все в крестовую, где сам митрополит отслужил молебен о добром здравии молодых и о добром пути им в Рязанскую землю. Аннушка расплакалась, а с ней плакали и Марья Ярославна и княгиня Марьюшка. Окончив молебен и дав всем поцеловать крест, владыка Феодосий передал отцу Алексию грамоту для епископа рязанского.
– Возьми, отче, сие послание, – сказал он, благословив протопопа, – передай владыке Давиду.
Потом перешли все обратно в переднюю, дабы проводить оттуда молодых через красное крыльцо до поезда их. Молодые и ближние спутники их оделись тут в шубы дорожные, надели валенки, платки и треухи, подвязались туго кушаками. Молча все помолились и сели все на скамьи и лавки. Посидев немного, все встали и опять перекрестились несколько раз на иконы.
– Ну, с Богом, – сквозь плач выдохнула Марья Ярославна и, шатаясь, пошла за молодыми. Марьюшка и Авдотья Евстратовна поддерживали ее. Старая государыня совсем ослабла и только повторяла:
– Марьюшка, каково мне, Марьюшка!.. – И, обращаясь к Евстратовне, шептала: – Дуняшка, помнишь ее младенцем-то, помнишь… О господи!.. И куды все ушло время-то? И где все они, мои радости?
Когда, сойдя с красного крыльца, молодые стали садиться в возок, громко, голосно заплакала и Аннушка, и Марьюшка, и Евстратовна, и горчей всех Марья Ярославна. Все более и более одинокой она становилась, да и жизнь почти прожита, а радости светлые – так те уж навеки потеряны, только сердце ее, как под ножом, все кровью обливается.
