Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Его окликнул хореограф Степнович.
– Сергей, я вижу, ты привел свою красавицу танцевать у меня в балете.
Девочка улыбнулась, она хорошо знала дядю Костю.
– Пойдем гулять по театру? – позвал он.
Анюта счастливо кивнула и побежала впереди хореографа, размахивая руками, как птичка крыльями.
– Нет, вы только посмотрите! Теперь я ей не нужен! – рассмеялся Иварсон.
Уходя, он обратился к Анне:
– Все-таки подумайте о Бердышеве. Мне кажется, вы очень подходите на роль певицы. Там заграничное кабаре, гротеск и пародия. Ваше амплуа!
– У меня нет опыта в кино.
– Ну вот и появится. Заодно пройдете крещение первым планом, оно актеру много дает. Не замыкайтесь в одном жанре!
Возле Торгсина дворники в старорежимных белых фартуках кричали друг другу что-то по-татарски и вовсю махали лопатами, сгребая грязное снежное месиво. Неожиданная оттепель прибавила им работы.
Анна шла по Петровке, попадая своими заграничными ботиками в лужи, уворачиваясь от капели и опасливо поглядывая на огромные сосульки над головой. Пусть этот город не пронизан солнцем, и нет в нем говорливой южной толпы, и нет Андреевского спуска с такой родной шершавой брусчаткой, нет волшебной аллеи, в сомкнутых кронах которой блестят горячим золотом купола Святой Софии, но Москва распахнула для нее объятия, назвала своей. А люди… Что ж, по опыту общения с северянами Анна уже знала: если преодолеешь ледяные торосы, обязательно попадешь в ласковое море.
Москва, словно услышав ее мысли, сразу отблагодарила: две молоденьких москвички стали возбужденно шептаться и хихикать, показывая на Анну. Она смутилась. Ей было непривычно считаться знаменитой.
Неужели все это было записано в ее судьбе вместе с другими дарами? Красота – тоже талант, только на нее одну нельзя рассчитывать. Тем более до конца жизни. Она знала силу своей внешности, но привлекательных девочек в театрах было много. Они выходили на сцену, надеясь, что достаточно тряхнуть волосами, стрельнуть глазами, и публика окажется у их ног.
В отличие от них Анна проживала свои роли. В мюзикле она играла как в драматическом спектакле, который был замешан на музыке, пении и танце. Она стремилась знать все партии и наблюдала за артистами, отсеивая худшее, забирая лучшее. А потом оценивала свою игру в записной книжечке. «Пятница 2-е. „Рай“ – плохо. Суб. 3-е. „Варьете“ – неожиданно замечательно. Пятн. 9-е. „Рай“ – позор». Удачным считался день, когда совпадала внешняя и внутренняя техника роли, и появлялось ощущение легкости, почти парения над сценой.
Кинематограф пока оставался неведомой страной, но, похоже, пришло время знакомиться. Сегодня ее пригласил сам Бердышев, и теперь она в суеверном одиночестве шла на его киностудию, нарочно выбрав длинный маршрут.
Малый Каретный, Лихов… Здание «Фабрики по производству кинофильмов» выделялось в тесном параде бывших доходных домов. До революции оно было храмом, потом его колокольню снесли, и конструктивисты перекроили здание, окончательно убрав остатки византийского стиля.
Взявшись за ручку двери, Анна сразу почувствовала себя маленькой. Это был ее первый визит сюда. Две недели назад Бердышев сам нашел Пекарскую, попросил спеть что-нибудь. У кинорежиссера был жесткий внимательный взгляд. Анна приняла его за немца.
Она исполнила тогда индейскую песенку, которую он записал на пленку своего переносного шоринофона [11]. Невиданный аппарат состоял из бобины и множества деталек, компактно прикрученных друг к другу внутри небольшого чемодана.
Тотем-том-том, тотем-том-том… Именно эта мелодия встретила Анну на киностудии. Какой хороший знак! Пекарская с улыбкой прислушалась к собственному пению. Ее промокшие ноги хоть сейчас были готовы отбить чечетку Ванды.
Дожидаясь Бердышева, Анна обошла съемочную площадку. Она с любопытством и страхом рассматривала оборудование – кинокамеры, какие-то лампы, подвешенные на тележках. И все это время ее песенка следовала за ней.
Появился мужчина в круглых роговых очках, это оказался ассистент режиссера. Он не стал тянуть с новостями. Тем более что они были замечательными.
– Анна Георгиевна, вы утверждены! Поздравляем!
Все, кто находился в студии, сразу заулыбались и окружили Анну.
Она пока не знала, кем были эти люди. Мужчина с тщательно причесанными волосами – гример? А другой, с длинным носом и в тюбетейке – может, оператор? Полная женщина с близорукими голубыми глазами – реквизиторша, или как там они называются у киношников?
Появился, стуча тростью, Бердышев.
– Вы готовы прямо сейчас приступить к работе?
Грим, укладку, платье и парик подбирали целую неделю. Вечерами Анна записывала в своем дневничке: «делали прическу finger wave», «прилизанная тоже не подошла», «лохматая лучше».
Пекарская наконец приобрела облик роковой дивы, но режиссер нервничал. Он пока не имел понятия, насколько милостивой окажется немецкая оптика к начинающей киноактрисе. Во время съемок Бердышев хмуро опирался на свою тяжелую палку, то и дело оттеснял оператора, чтобы всмотреться в видоискатель.
Выдержка, диафрагма, светочувствительность – эти слова не могли объяснить капризы кинокамеры. Оператор и гример тоже не знали, отчего она вдруг может невзлюбить какую-нибудь театральную приму, не разрешив ее лицу воспринимать свет, как ни освещай. А другую актрису, даже если та невзрачна, вдруг обольет лучами любви и сделает красавицей. Оставалось разводить руками перед этой метафизикой.
Пекарская нервничала еще больше. Опытный Иварсон объяснял ей, что магия кино и магия театра – очень разные вещи, и советовал:
– Главное, забудьте об аппарате и не хлопочите лицом. И не волнуйтесь, вы уже столько всего сыграли на сцене.
Он держался перед техникой, словно ее не существовало. И вообще был уверен в своей незаменимости. Он даже сорвал первую съемку. Анна несколько часов просидела тогда в костюме и гриме, дожидаясь Иварсона.
Назавтра не успели начать по другой причине, и на следующий день опять не повезло… Только на четвертый день вся съемочная группа наконец собралась на площадке. Анна растерялась, когда к ней повернулся мертвый глаз объектива. Она долго привыкала к тому, что вокруг висели, стояли, ездили разные приборы, а вместо восторженных зрителей рядом находились несколько очень серьезных мужчин с напряженными, даже недовольными лицами.
– Начали!
Прожекторный луч вырвал из темноты принявших эффектные позы «герлс», в следующее мгновение девушки погрузились в темноту. Взорвался новый сноп огня, и ослепленная светом ламп Пекарская, танцуя, пошла на камеру.
Она запела о далекой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что ее мечта волновала, даже заражала…
Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съемку. У Анны упало сердце.
– Свет слабый! – рявкнул режиссер.
Он то и дело требовал яркого контраста – именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссер успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить как немец.
Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.
От раскаленных ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает ее глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.
