Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским перышком.
– И где же эта ваша сцена?
– Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».
Ее ироничные глаза осветились радостью.
– Приглашаете меня на прослушивания?
– Нет, – покачал головой Турынский. – Я приглашаю вас именно в труппу, а не пробоваться. Предложение руки и сердца!
Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдоампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нем размещался музыкальный холл «Аркада».
В полуподвале, если смотреть из сада, работали художники и декораторы. Перед их окном рядом с чахлым кустом шиповника обычно толпились мальчишки и взрослые бездельники. Склонив головы, они завороженно наблюдали, как после нескольких уверенных мазков на девственных листах будущих афиш появляются необычные шрифты, огромные лица с белоснежными улыбками и фигуры в разлетающихся одеждах.
В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на старой афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шел уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.
– Что означает сей сон в книге живота нашего? – спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.
– Тэк-с, Владимирову в отставку.
Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.
– Но ведь Владимирова огонь! Сплошной бабах! На трех сковородках подогретая. И кто же будет вместо?
Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.
– Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!
Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул ее в черную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.
– Ан-на, – прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.
– Пе-карская… Графит и акварель. Ручеек журчит, камушки блестят. В какую речку ты бежишь? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье – хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!
Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.
– Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?
Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.
– Все… – отбросив палку, захрипел он. – Все!
Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные веревочные тапки, потрепанные штанины и лишь потом – их обладателя. Еще один чокнутый из бывших.
– Дед, ты чего?
Старик откашлялся, плюнув шиповником.
– Ничего! Все равно не поймете. А девочку жалко!
Он поднял свою трость и побрел восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.
В «Аркаде» началась репетиция. Пекарская солировала, «герлс» были на подтанцовке, как и мечтал Турынский. Директор сидел в третьем ряду почти пустого зала, не скрывая своей радости. Волшебство, которое он задумал в один жаркий летний вечер в Зеленом театре парка культуры, теперь сбывалось на сцене его музыкального холла.
Пекарская приняла главную роль, как будто всегда ею владела. Никто еще не видел такую Джинни – с ломаными линиями танца и роковой отстраненностью. И сразу стало ясно, что прежняя солистка была простоватой и тяжеловатой. А кордебалетные девушки с их полными короткими ногами вдруг показались обычными физкультурницами. Облик Анны на их фоне стал еще более точеным и… совершенно инородным.
Бывшая Джинни сидела тут же, через несколько кресел от директора. Ее глаза под резко изогнутыми бровями выразительно поблескивали. В случившейся замене была огромная несправедливость. Унижение Марии Владимировой происходило на людях. Публичные пощечины, как она прямо сейчас убеждалась, оказались самыми звонкими. Но Мария не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала.
Она была умницей и понимала, что просто надо делать на сцене то же самое, что делает Пекарская, только лучше. И тогда она обязательно победит эту заразу, этот проклятый «цветок душистых прерий», распускающий свои лепестки на глазах у всего театра. Не в танце победит, так в чем-то другом. Потом…
А пока ей приходилось изображать великодушие. Ведь талантливые люди восхищаются друг другом, не правда ли? Подобная высокопарная белиберда приводила Марию в бешенство и при этом не выпускала из плена. Глупо, глупо, глупо! До чего противно притворяться!
Аплодировать на репетициях считалось плохой приметой. Дотерпев до конца, Владимирова первой воскликнула:
– Очень хорошо!
Услышав ее, Турынский грузно заворочался в кресле.
– Анна Георгиевна! – многозначительно сказал он Пекарской. – А наша предыдущая Джинни высокого мнения о вашей игре. Это дорогого стоит.
Владимирова дернула мыском туфли, как рассерженная кошка дергает кончиком хвоста.
– Роль словно создана для Анны, – не без усилия выдавила она.
– Конечно! И это только начало! – воодушевился Турынский. – Хочу объявить вам, девушки, что у нас с Рифом и Ивановым родился замысел спектакля про цирк. Вторым режиссером станет Рафаил Григорьевич Дорф. Думаю, представлять известного актера ТОЗК, Театра общественно злободневной комедии, нет необходимости. – Он улыбнулся сидевшему рядом с ним розовощекому сангвинику, и тот энергично закивал.
– О чем новый спектакль? – спросила Владимирова.
– Это будет мюзикл про борьбу советских аттракционов с заграничными. Там тоже иностранка, и она полюбит советского человека. В этой роли мы оба видим Анну.
Пекарская стояла на сцене, веря и не веря своей удаче. У нее начиналась настоящая карьера в столичном театре! Неужели больше не придется ходить на актерскую биржу? И не будет больше гастролей в наспех сколоченных труппах, с ночевками в дешевых гостиницах, где кишат клопы? И даже не понадобится покупать на собственные деньги сценическую одежду?
Обычно зоркая, в этот раз Анна не обратила внимания на то, что творится с Владимировой. А Мария с вызовом вскинула свои крылатые брови.
– Для других актрис остается что-нибудь?
– Маша, ну конечно же! Как вы можете сомневаться… – Турынский укоризненно покачал головой. – Будете играть советскую циркачку, Иварсон станет вашим ухажером. Роли второго плана очень интересные!
– Не сомневаюсь, что интересные. Второй план полон скрытых возможностей, – усмехнулась Владимирова. – Эта моя героиня что делает? Впрочем, неважно. Я могу сыграть хоть циркачку, хоть ее собачку.
Подняв волосы и изобразив на своей голове звериные ушки, она растянула губы в сардоническую улыбку. Ее не зря называли ведьмой.
– Ну вот и славно! Собачки у нас тоже будут, – подвел итог директор. – Товарищи, все свободны!
Но артисты не спешили расходиться. Они разбились на группки, чтобы поделиться впечатлениями и посплетничать. Времени не нашлось только у приглашенных звезд. Даниил Полотов, Катерина Зеленая (это была ее настоящая фамилия), уходя, доброжелательно улыбнулись Анне. В обоих было что-то детское, очень притягательное. Особенно – во взъерошенном, словно воробей, Полотове. Этих любимцев публики ждали в других местах. Они находились в постоянном движении, ветерок славы овевал их щеки.
