Самуэлла Фингарет - Дёмка – камнерез владимирский
Дёмка скрести в затылке не стал. Сдёрнул с телеги свой туго набитый мешок, приладил за спину.
– Куда ты пойдёшь один? – отговаривали купцы. – От Курска до Чернигова двадцать дней ходу, по грязи – все тридцать. Киев увидишь не раньше зимы. По первопутку и мы подоспеем.
– Пойду, – сказал Дёмка. – Идти – вперёд двигаться, не на месте сидеть, а коли догоните, снова к вам попрошусь.
– Упорный мальчонка. Твёрдость, видать, перенял от камня.
И снова, как в те дни, когда ушёл из Владимира и двигался на Москву, Дёмка остался один на один с дорогой. Жаль, что бежала она навстречу медленней, чем тогда. Ноги вязли в расползшейся грязи. То и дело приходилось обходить рытвины, до краёв заполненные водой. Опавшие листья под струями дождя покачивались на воде лодчонками.
Ни ветер, ни дождь Дёмку не останавливали. Он шёл от света до темноты. На ночлег просился в избу – в непогоду под деревом не поспишь. Хозяева встречали радушно, предлагали обсушиться, сажали за стол вечерять. От сваленных возле печи тулупов по избе плавал запах прелой овчины. На вопрос, куда путь-дорогу держит, Дёмка одно отвечал: «В Киев». В Курске он слышал, как Берлад называли разбойничьим логовом, и упоминать про Берлад опасался.
– Худенький какой, глаза всё лицо занимают, щёк не видать, – жалостливо вздыхали женщины.
– Совсем малолеток. Знать, большая нужда погнала одного без старших в дорогу, – вторили жёнам мужья.
– Какой я малолеток? – удивлялся Дёмка. – Тринадцать лет прожил, с осени на четырнадцатый повернул.
Дёмке казалось, что ушёл он из дому давным-давно. То ли время в дорогах измерялось иначе, то ли тревожная мысль о сестре растягивала дни на месяцы. Ушёл, оставил Иванну одну.
«Ос-тавил, ос-тавил», – беспокойно вызванивали в мешке закольники. «В Бер-лад, в Бер-лад», – возражала киянка.
На полпути до Чернигова деревянные избы сменились белёными мазанками. Посыпался снег. Мокрые хлопья облепили соломенные крыши, сбились в холмики возле стен. «Белое к белому потянулось», – сказал сам себе Дёмка. Он запахнул потуже овчинный кожух, перетянутый ремённой опояской, спустил суконные уши с околышка шапки-ушанки.
Великий князь Киевский не забыл обещания отправить по первопутку Ивана Берладника в Галич. Ярослав Осмомысл давно готовился к встрече. Виделось сыну Владимирки, как проедет окованный пленник из конца в конец по всему уделу на устрашение строптивому боярству. И вои назначены были в дорогу, и место выбрано было для казни. Но тут случилось непредвиденное. Меньше всего Юрий Владимирович ожидал, что у сидевшего в яме узника найдётся защита. Однако нашлась. Грозился усобицей Изяслав Черниговский. Ретивый родич готов был измыслить любую причину, чтобы возобновить борьбу за киевский стол. Новое непокорство высказал старший сын, прислав из лесной дали со скоропосольцем упрёки: «Великий князь, отец, господине, не ты ли первым Срединную Русь укрепил, основав города и подчинив Муром с Рязанью? Для чего готовишься ввергнуть многострадальную Русь в бедствие новых распрей?» Угрозы родича и речь сына беспокойства не причинили. Черниговский князь поистощил силёнки. А сын, коли случится нужда, будет покорно ездить со всеми своими полками возле отцова стремени. Другое смутило. У опального князя нашёлся истинно мощный союзник.
Морозным ноябрьским утром, не уведомив загодя о приходе, во дворец явился митрополит и потребовал встречи. Юрий Владимирович ослушаться не посмел, приказал: «Просите». Митрополита ввели в жарко натопленную горницу. Великий князь принял благословение, пухлой в перстнях рукой указал на резной табурет с мягкой подушкой, сам опустился в складное кресло, стоявшее у изразцовой печи. За дверцей металось, брызгая искрами, жаркое пламя. Маленький щуплый митрополит, несмотря на высокую митрополичью шапку, почти неприметный рядом с огромным князем, прошелестел рясой, усаживаясь, сложил на коленях высохшие ладони и без обиняков начал:
– Пребывала, великий князь, русская церковь в надежде, что, поустрашав Ивана Ростиславовича, ты выпустишь его с честью. Поступки князя Берладского не всегда совпадали с государственной мудростью, однако не заслуживает он казни.
Тихий, надтреснутый голос звучал властно. Перед великим князем находился человек, привыкший повелевать.
С охапкой берёзовых чурок и кочергой вошёл взятый истопником здоровенный детина с румянцем на полщеки. Увидев митрополита, детина округлил глаза, поспешно пошуровал в печи, прикрыл медную дверцу и, пятясь, покинул горницу.
– Родной земле князь Берладский супротивником не был, – продолжал тем временем митрополит. – Много раз защищал он Киев и Галич от половецкого разорения, противостоя диким ордам неустрашимым своим мечом или сдерживая ханов разумным советом. Народ князя Берладского любит за бескорыстие, вои – за молодечество. Вспомни, великий князь, что сам, когда в подмоге нуждался, целовал Ивану Ростиславовичу на дружбе крест, и не позорь великокняжьего слова бесчестным поступком.
Юрий Владимирович знал, что шуткой, сказанной к месту, можно обезоружить самого строптивого собеседника, хоть вей из него верёвки. Он склонил к плечу большую тяжёлую голову, словно просящее сласти дитя, умильно и расслабленно проговорил:
– Мал тот крест был, святой отец, в половину мизинного пальчика крестик.
Митрополит шутку не принял, поднялся разгневанный.
– Крест велик или мал – всё едино. Сила во всякой клятве равна, а слово княжье и без клятвы камня должно быть твердее.
Перекрестив воздух, митрополит вышел. Юрий Владимирович придвинул свой табурет к нагревшимся изразцам и крепко задумался. Церковь до сей поры выступала союзником: «Власть великому князю Юрию, сыну Владимира Мономаха, вручена самим богом». Народ священникам верил, каждое слово за истину почитал. Но священники могли и по-другому заговорить: «Богом установлено великокняжий стол от отца к сыну и внуку по старшей линии передавать. Юрий – меньшой Мономахов сын и киевский стол захватил мимо права». Церковь располагала силой и в ту и в другую сторону народ повернуть. Ссориться с ней было опасно. Отказаться же выдать Ивана Берладника, переменить решение тоже было нельзя. Отказом и зятя обидишь, и у недруга на поводу пойдёшь. Изяслав Черниговский решит по горячности, что устрашился великий князь его бездельных угроз.
Дверь в горницу три раза приоткрывалась. Просовывал голову ближний боярин, хранитель печати, поводил хитрыми глазками. На четвёртый раз Юрий Владимирович не выдержал:
– Что высматриваешь, словно лиса в курятнике? Сказывай, коли дело имеется.
– Не знаю, как доложить, государь…
Хранитель печати подбежал мелкими шажками, с притворной робостью произнёс:
– По пустякам беспокою, должно быть, а промолчать боюсь.
– Не тяни сказ от Новгорода до Ростова. Говори суть.
– Суть-то самая пустяковая. Мужичонка тут один объявился, из Берлада тайком утёк. К тебе рвётся. Допросил я его со строгостью. Такие он были-небылицы рассказывает, что поневоле уши развесишь и в затылке заскребёшь.
– Ну?
– Воев, говорит, собралось в Берладе видимо-невидимо, вооружены до зубов и готовятся двумя полками идти выручать Ивана Берладника. В каждом полку по шестьсот человек. Сотские выбраны, и военачальник тысяцким себя называет.
– Лазутчик берладский твой мужичонка.
– Вряд ли. Ненавидит берладников лютой злобой. Его там ограбили подчистую, так он готов князя Ивана Берладника голыми руками придушить.
Хранитель печати прищурил глаза, со значением покачал головой. Однако великий князь разговор о ненависти не поддержал.
– Про полки мужичонка так говорит, – поспешил перейти на другое боярин. – Один полк преградит дорогу под Киевом, другой – галицким воям двинется наперерез. Хоть не в опаску детским разбойный сброд, всё же решился я, великий князь-государь, тебя обеспокоить и про вызнанное доложить.
Великий князь помолчал, потом лениво промолвил:
– Ладно, коли настаиваешь. Приведи беглого, допрошу.
Хранитель печати удовлетворённо кивнул, мягко на носках выбежал, и тотчас кто-то невидимый за дверью втолкнул в горницу обросшего и оборванного мужичонку. Мужичонка упал на колени, стукнулся об пол лбом.
– Встань, мил человек, – участливо проговорил великий князь. – Слышал я, обидели тебя сильно в Берладе.
– Как есть обидели, отец родимый. Всей жизнью нажитое присвоили разбойники, всё отобрали, подчистую.
– Ай-яй-яй, на что отваживаются берладники. Из-за любви к Ивану Берладнику грабят честных людей. Последнее добро отнимают, чтобы предводителю своему вручить.
– Да, кажись, если встречу того предводителя, князя Ивана Берладника, в живых ему не ходить.
– От злости надо освобождаться, мил человек. Злость душу разъедает, как вредная ржа металл.
Светлые льдинки холодных голубоватых глаз прощупывали тем временем мужичонку. Всё приметил великий князь: низкий лоб, круто срезанный подбородок, заросший нечёсаной бородой, длинные, до колен, руки. Увидел князь и двойной ремень, перехвативший под кафтаном нестираную рубаху: зря к опояске вторую полосу не подшивают. Мужичонка под княжьим взглядом съёжился. Ещё больше втянул ушедшую в плечи лохматую голову.
