Странник века - Неуман Андрес Андрес

Он был готов к любому варианту. Что его записку не прочтут. Что никто не спустится открыть ему дверь. Что вызовут жандармов. Осыплют его громкой бранью. Вытолкают взашей. Он был готов к любому варианту, кроме этого: господин Готлиб принял его без возражений.

Ханс дал себе слово не уезжать из Вандернбурга, не попрощавшись или хотя бы не попытавшись попрощаться с господином Готлибом. С одной стороны, он чувствовал себя в долгу за то гостеприимство и доброе отношение, которое проявил к нему отец Софи в первое время после его приезда. С другой стороны, уехав как беглец, он тем самым признал бы свою вину, а он не хотел ее признавать. Преодолевая неловкость ситуации, свое возмущение деспотизмом господина Готлиба по отношению к собственной дочери и, возможно, глубоко запрятанный стыд, он отослал письмо с просьбой принять его в том доме, в котором не был уже больше месяца, а затем отправился с последним визитом на Оленью улицу. Однако, очутившись у ворот, лицом к лицу с ласточкой и львом на дверных молотках, он увидел ситуацию несколько в ином свете. Какого черта он здесь делает? зачем подтверждать авторитет пустого места? и в какой мере его визит может быть истолкован как извинения? Как раз в этот момент правая створка ворот поползла внутрь, Бертольд неохотно впустил Ханса во двор и, не дожидаясь гостя, взбежал вверх по лестнице. Хансу пришлось чуть ли не гнаться за ним бегом. В прихожей Бертольд, стараясь не смотреть на Ханса, буркнул, что хозяин ждет в кабинете. Ханс отважился спросить, дома ли госпожа Готлиб. Вышла, ответил Бертольд, поворачиваясь к нему спиной.

Ханс снова ощутил головокружительность этого коридора, его смутно различимого потолка, его леденящей протяженности. Он не удержался и, прежде чем войти в кабинет, заглянул в гостиную, где провел столько пятниц: он увидел расставленную, как в музее, мебель, зачехленные кресла, пустые вазы. Большие окна закрывали плотные портьеры. Часы на стене показывали неправильное время. В круглом зеркале криво отражался погасший камин.

Кабинет пропах табачным дымом, потом и коньяком. Господин Готлиб, не столько скрытый сумраком, сколько слившийся с ним воедино, был больше похож на плоский портрет. Когда он передвинул лампу к центру письменного стола, Ханс заметил на его лице морщины: интересно, сколько ему может быть лет? Приветствия задерживались. Плотная тишина упивалась собой. Ковер дышал пылью. Ханс ожидал первого упрека, гневного жеста, крика. Но хозяин, казалось, смотрел на него без особой враждебности: чем действительно полнились его глаза, чем действительно они сочились, так это тоской. Садитесь, произнес он наконец. Ханс сел напротив кожаного кресла. Господин Готлиб указал ему на коньячную бутылку, Ханс налил себе четверть бокала. Еще! приказал господин Готлиб. Ханс налил еще столько же и поднял бокал, не зная, за что пьет.

Разговор начался, как все важные разговоры, с другой стороны. Они обсудили пугающую новость о профессоре Миттере. Ханс постарался изобразить печаль. Господин Готлиб высказал категорические сомнения и надежду на то, что речь идет о бесчеловечной клевете или даже о полицейской ошибке. Он озвучил свое мнение с таким жаром, что Ханс понял: этот потерпевший фиаско хозяин дома не может вынести мысли о том, что одновременно принимал у себя и насильника, и прелюбодея. Они обсудили волну холодов. Достоинства французского коньяка. Удовольствия езды на санях. И наконец оба умолкли. После этого они перешли к делу.

Сударь, сказал Ханс, я пришел проститься. Знаю, ответил господин Готлиб, дочь говорила мне, что вы уезжаете. Только поэтому я вас и принял. Видите ли, попробовал объяснить Ханс, я понимаю, сколько неприятностей могла причинить вам моя дружба с вашей дочерью (нет-нет, спокойно перебил его господин Готлиб, не кайтесь), поверьте, я к этому не стремился, но когда чувства… когда возникают чувства, иной раз невозможно, а может, и бесчеловечно, предсказывать, в какой мере… Не утруждайте себя, вздохнул господин Готлиб, так уж вышло. И не могу сказать, что я сильно этому удивлен.

Он попытался раскурить трубку. Пересохший, холодный табак сопротивлялся пламени. Господин Готлиб не произнес ни слова и не поднял глаз, пока не добился своего. Только когда дым застлал ему глаза, он снова заговорил. Его усы напоминали вымокшую птицу.

Я этого боялся, продолжал господин Готлиб, боялся с самого начала. С тех пор как увидел вас вдвоем, ее и вас, за разговором. Я увидел неизбежное. Оно уже там присутствовало. И ничего нельзя было сделать. Я смотрел, как вы разговариваете, и это пугало. У Софи светилось лицо. У нее светилось лицо, и меня охватила нежность и боль. Конечно, я боролся до конца. Я боролся, черт возьми. Как всякий разумный и порядочный отец. Хотя уже тогда подозревал, что все напрасно. Я хорошо знаю свою дочь. Она, она… (вспомнив их первых разговор, Ханс подсказал: Восхитительна, но с характером?), Боже мой, именно так! и с каким характером! Сначала я решил не пускать вас в дом. Не удивляйтесь, было такое. И размышлял над тем, как мне любой ценой не допустить ваших встреч вне дома. Но, зная свою дочь, я сказал себе: так будет только хуже. Она взбунтуется, поссорится со мной, с Вильдерхаусами, со всем белым светом. И я решил положиться на ее здравый смысл, а сам скрестил пальцы. Мне хотелось верить, что так, без принуждения, она потихоньку образумится и позабудет свою прихоть. Я знал: чем больше я буду вмешиваться, тем упорнее она будет видеть в ней героическую страсть. Но я не учел, как далеко вы зайдете. Что займетесь совместным писательством, эдакая незадача! Подождите, дайте мне договорить. Пришлось терпеть. И притворяться. Перед дочерью, перед Руди, даже перед вами. Притворяться, как последнему идиоту. Эти месяцы были настоящим адом. Не могу пересказать вам всего, что лезло мне в голову в это время, но, поверьте, диапазон моих идей был весьма широк. Тогда же я решил навести о вас справки.

У Ханса замерло сердце. Он едва не выронил бокал. Какие справки? спросил он тем незнакомым голосом, который порождает стремление говорить естественно.

В Йене, сказал господин Готлиб, не отрывая глаз от кольцеобразных отсветов огня в своем бокале. Уже несколько месяцев назад, когда мы готовились к свадьбе. Дело стало выходить из-под контроля, и мне пришло в голову написать в университет Йены, чтоб навести о вас справки (и? это было все, что Ханс смог из себя выдавить). Результат, конечно, был тот, о котором вы и сами догадываетесь: в архивах не нашлось никого с таким именем, закончившего или хотя бы проходившего там курс. Другой информации мне уже не понадобилось (господин Готлиб, я могу объяснить), не надо, какая разница? (Почему же вы не рассказали об этом Софи?), вообще-то я рассказал. (Рассказали? забеспокоился Ханс, и что она ответила?) Что ей все равно. Вот что она ответила. Что не это важно! К данной теме мы с ней больше не возвращались. Вижу, что и вы с ней тоже. Софи решительная девушка. Что еще я мог сделать? Сидел здесь и ждал. И, как видите, все обернулось чудовищным бесчестьем. Настоящим бесчестьем. (Я хотел бы только повторить, что мне искренне жаль.) Могу себе представить! Могу себе представить!

Господин Готлиб тяжело встал. У Ханса начала кружиться голова. Пройдя несколько шагов, господин Готлиб остановился в дверях кабинета: провожать гостя по коридору он не собирался. Ханс не знал, сымпровизировать ли какие-то слова прощания или просто исчезнуть как можно быстрей. Его сомнения разрешил сам господин Готлиб: он положил руку ему на плечо, уставшую, потемневшую руку, и сказал, со злостью глядя ему в лицо: Оставьте мою дочь одну. Не уверен, ответил Ханс, что правильно вас понимаю. Я говорю, повторил господин Готлиб, оставьте мою дочь в полном одиночестве, проклятый лицемер.

В последний день своего пребывания в Вандернбурге Ханс встретился с Софи в кафе «Европа». Они сели в глубине зала и заказали горячий шоколад. За соседним столиком, покачивая ногой, читала Эльза.