Странник века - Неуман Андрес Андрес

Увидев дочь в подвенечном платье, господин Готлиб не произнес ни звука. Он молча замер и смотрел на нее, смотрел сквозь нее, как приглядываются близорукие, как прислушиваются слепцы. Он увяз где-то в прошлом, не здесь, но вдруг глаза его с потемневшими зрачками расширились, рот приоткрылся, и он запоздало сказал: Идеально, любовь моя, идеально.

Уже давно, с самого детства, Софи не слышала, чтобы отец называл ее «любовь моя».

Затем господин Готлиб произнес: Подойди ко мне, дочка, подойди поближе, любовь моя.

Софи подошла. Она остановилась в двух шагах от отца. Не шевелясь, позволила ему себя обнять.

Плечи у тебя, сказал ее отец, как у твоей матери.

Софи стало не по себе. В этой комнате нечем было дышать. Подвенечное платье давило на талию. Так же, как руки отца.

И талия у тебя, сказал ее отец, как у твоей матери.

Белое платье целиком отражалось в зеркальной секции шкафа.

И кожа у тебя, продолжал ее отец, как у твоей матери.

Воздух, платье, зеркало.

Словно выныривая из колодца, Софи отпрянула, оттолкнувшись от него руками.

Но я и моя мать — это не одно и то же, сказала она.

Губы господина Готлиба снова скрылись за усами. Черты лица разгладились. Зрачки пришли в норму.

Доченька, пробормотал он, ты так молода, ты еще так молода! (не огорчайтесь, отец, ответила Софи, в вас тоже сохранилась молодость), нет, во мне ее уже нет (ну что вы, отец! возразила она), дело не только в годах, дорогая, дело в пережитом, понимаешь? у тебя впереди еще много лет молодости, потому что, как бы это сказать? в тебе живо ощущение собственной целостности, и я вижу, что ты стремишься его сохранить. Но едва человек его утрачивает, это ощущение целостности, так сразу вступает в свой истинный возраст, и молодости приходит конец… не знаю, понятно ли я говорю. Ах, ты ведь мне так дорога!

Вскоре в дверь постучал слуга Руди. На Оленьей улице Софи поджидала карета.

Что-то не так, дорогая? спросил Руди, стряхивая пальцем крошки табака с бархатного камзола. У меня? встрепенулась Софи, нет, все хорошо! а что? Да так, ничего, ответил Руди, источая цитрусовый аромат, я просто довольно долго пытаюсь обсудить с тобой свадебное меню, но ты почти не отвечаешь. А! воскликнула она, но ведь известно, как мало меня интересуют такие мелочи, право! реши лучше сам! Мало интересуют? уточнил он, или полностью безразличны? Послушай! вздохнула она, ну какая тут, собственно, разница? Кучер! крикнул Руди, три раза стукнув в потолок, останови-ка здесь!

Не останавливайся, стонала она или только так думала. Но Ханс замер, словно вдруг о чем-то вспомнил. О чем-то, что уносило его прочь из этой комнаты, отчетливо позволяя ее при этом видеть. Они находились в ней. Он видел себя. Она тоже видела.

Их обоих, лежавших поперек кровати (он на боку, ноги под ее ногами), вдруг посетило одно и то же видение, одно и то же, хотя они этого не знали. Они видели два тела, погружавшиеся в воду буквой L, словно застигнутые врасплох во время полового акта с собственным отражением, во время попытки овладеть своим отражением и одновременно от него обособиться. Словно в своем противонаправленном натиске ни один из двоих не чувствовал уже собственного тела и не мог понять: они вдвоем или каждый сам по себе? Словно ни один из них не мог расшифровать другого, вглядываясь в него, вглядываясь в себя, отдаваясь друг другу. И когда оба они, дрожа, вскрикнули, видение исчезло. Вода сомкнулась. Ртуть распалась на капли. Их тела остались холодны.

Выехав за ворота особняка на рутинную прогулку в карете, в нескольких метрах от пересечения с Крайней аллеей, на правой стороне Королевской улицы, Руди увидел его. В своем подстрекательском берете, в безвкусном сюртуке с неаккуратно повязанным шейным платком, прохлаждавшегося этой своей раздражающей походкой, то ли расслабленной, то ли вызывающей, одновременно небрежной и продуманной, напоминавшей его лохматые патлы: вроде бы он сам по себе, но ни на минуту не забывает о том, что на него смотрят. Увидев его через стекло, Руди едва не потерял самообладание и сделал глубокий вдох, чтобы немного успокоиться. Затем три раза размеренно стукнул в потолок, не стал сопротивляться тряскому торможению и проехался ягодицами по суконному сиденью. Затем подождал, пока кучер распахнет перед ним дверцу, изящно изогнул бедро и перенес ногу на раскладную подножку. С силой надавил на ступеньку, скрипнул лаковой кожей, откинул мощный торс, чтоб скомпенсировать наклон кареты, и дотянулся до тротуара, не замарав панталон. Он нагнал Ханса, некоторое время шел за ним следом, в том же ритме, а затем сделал решительный шаг вперед. Твердо впечатав в землю острый каблук, он упруго оттолкнулся второй ногой и соединил гибкие лодыжки. Протянул обтянутую перчаткой руку и постучал пальцем по Хансову плечу. Как только тот обернулся, Руди, ни слова не говоря, картинно влепил ему кулаком в лицо.

Ханс упал, как кукла, и распростерся на тротуаре. И сразу же попытался встать. Руди подал ему руку, помог подняться и снова ударил. Два раза. Обоими кулаками. В обе скулы. Ханс снова упал. Падая на этот раз, сквозь пульсирующую боль и рябь в глазах он наконец понял, что происходит. Уже на земле его настигли шесть или семь коротких, точных пинка лаковым ботинком. Он не пытался защищаться. Да и не мог. В вихре ударов он успел заметить, что Руди не намерен ломать ему кости: он выбирал мягкие ткани, целился в живот и избегал ребер. Бил он на удивление сильно, но очень четко, как вестовой, отбивающий сигнал на тамбурине. Принимая кару, Ханс старался не задохнуться и не слишком громко охать. Когда экзекуция закончилась, кроме страха, вкуса желчи и горячего обруча вокруг головы, он почувствовал волну унизительного неосуждающего понимания.

Слегка разгоряченный Руди осмотрел перчатки, проверяя, не испачкались ли они ненароком. Он похвалил себя за то, что сумел обойти рот и нос, поскольку следы от таких ударов превращают побежденного в явную жертву и приводят к ненужной пачкотне. Руди восстановил дыхание, подровнял рукава и скорректировал высоту подбородка. Только теперь он заметил, что уронил свою шляпу, украшенную пряжкой, и поднял ее, надломившись в талии, а затем тщательно обдул. Водрузил ее на голову и вернулся к карете. Заметив приближавшегося конного жандарма, Руди подождал, пока тот подъедет, и только после этого подал кучеру сигнал.

Комиссар встретил его с вялым интересом, словно вид Хансовых ссадин вырвал его из объятий послеобеденного сна. Он разомкнул челюсти, и на его лице изобразилось нечто вроде улыбки. Прежде чем заговорить, комиссар выбил зубами дробь, похожую на звук рассыпающегося домино. Караульный жандарм, тот что арестовал Ханса, перевел взгляд на потолок. Там он насчитал шесть трещин, четыре ненужных свечи и трех пауков за работой.

Снова к нам? хрумкнул комиссар, времени зря не теряете, любите поразвлечься.

Комиссар допрашивал его в течение получаса. В ходе допроса Ханс из категории «вы» был переведен в категорию «чужак». Когда он спросил о Руди, ему было сказано, что господин Вильдерхаус-младший освобожден от всяких разбирательств, поскольку защищал свою честь. А вот Хансу придется провести под стражей несколько часов, чтобы обдумал свои связи и инцидент с потерпевшим. С потерпевшим? удивился Ханс. Видя, что чужак не намерен сотрудничать, комиссар приказал запереть его в камере на всю ночь, дабы дать ему возможность освежить мозги.

Камера сама по себе не была страшной, скорее отвратительной. Обыкновенный темный куб. Не более грязный, чем жилище шарманщика. И, конечно, холодный. Но более всего сырой, такой сырой, будто стены его покрывала смесь конденсата и мочи. Тюфяк тоже был не из худших. Но одеяло Ханс из предосторожности не стал использовать. Тюремный надзиратель отличался склонностью к постоянной отрыжке и весьма своеобразным чувством юмора. Казалось, что аресты и все прочее, происходившее в участке, были ему глубоко безразличны. Его дело было отпирать и запирать решетку. Остальное, как он полагал, его не касалось, да и платили ему не столько, чтобы проявлять беспокойство. Когда Ханс спросил, можно ли использовать лохань в качестве сиденья, надзиратель пожал плечами: Порукоблудствуйте на ней, если хотите. И добавил: Именно этим на ней все и занимаются. Ханс немедленно оставил лохань в покое и кое-как устроился на корточках.