Странник века - Неуман Андрес Андрес

Почему бы тебе не вернуться в Лондон? спросил Ханс, чокаясь кружкой с Альваро. Здесь мой дом, ответил тот, и я не хочу снова уезжать только потому, что меня отсюда выживают. А если ты уедешь по собственной воле? возразил Ханс, разве там тебе не будет лучше? Думаю, что будет, вздохнул Альваро, кому же не понравится жить в Лондоне? Беда только в том, что Вандернбург, этот проклятый город! он такой… не знаю, как это объяснить. Но в один прекрасный день я уеду.

Миновала полночь. Перевернутые стулья громоздились на столах. На одной половине стойки несколько посетителей осушали предпоследний глоток, а в это время официант уже возил замызганной тряпкой по второй половине прилавка. Взгляни на картину Венского конгресса, продолжал витийствовать Альваро, что ты видишь? да все то же! несколько дюжин упитанных господ решают судьбу Европы! толпа протокольных паяцев, собравшихся лишь для того, чтобы набить себе брюхо и назначить дату следующих посиделок! целый легион барчуков, которые, любуясь своими перстнями, подписывают бумаги от имени народа! а потом сидят, попеременно скрещивая дряблые ножки, почесывая одну об другую, разглядывая пузо соседа, и потихоньку рыгают! Слушай! рассмеялся Ханс, да ты похлеще Гойи! Аминь! рыгнул Альваро.

Говорю тебе, бормотал он, натыкаясь на дверь таверны, здесь что-то назревает, здесь вот-вот что-то случится! Здесь, это гг-де? не сразу выговорил Ханс, в таверне? Нет, братец, нет! отмахнулся Альваро, в Европе! Поосторожж-нее с дверью, предупредил Ханс, дергая приятеля за рукав. Поосторожнее с Европой! завопил Альваро, оказавшись на улице. Послушай, я что-то п-падаю, пробормотал Ханс. Может, это вся Европа падает? так пусть же цепляется крепче, cojones! [162], продолжал вопить Альваро. И-идем, вздохнул Ханс, нам сюда, Альварито, ты выворачиваешь мне руку. Куда ты собрался? не понял Альваро. Идем! навестим старика! предложил Ханс. Сейчас? удивился Альваро, в пещеру? не далековато ли? Ни-ичуть, ответил Ханс, место не бывает ни далеко, ни близко, все о-относительно, мы п-просто пойдем и мигом окажемся там, и-иди за мной, пошли, ну что ты делаешь? да не садись же! дай мне руку! вста-ава-ай!

Альваро не отвечал. Он закрыл лицо руками, и его плечи то поднимались, то опускались.

В День всех усопших погода с утра была хмурой, порывы ветра гнули ветки, словно пытаясь их напугать. Небо покрылось пропитанными влагой волдырями. В воздухе пахло близким снегом. Булыжники обросли чем-то непонятным и выскальзывали из-под ног. Лошади ржали чаще, чем обычно. Рыночную площадь заполнили тени, пересекавшие ее в полной тишине. Ленивые стрелки часов над скатом башни словно тянул назад какой-то балласт. Флюгер скрипел, не находя нужного ритма. На другой стороне площади прихожане выходили из церкви с мессы Nona [163] и, опустив головы, разбредались по домам.

В тот день Ханс вышел на прогулку не столько по своему желанию, сколько от беспокойства, уже несколько часов он пытался сосредоточиться, но не мог перевести и двух строк. Образы, страхи, корни каких-то слов бурлили у него в мозгу, как в котле. Ему не давали покоя отношения с Софи, сложность текста, болезнь шарманщика. Следуя потоку прохожих, он поднялся на Скорбный холм и очутился перед оградой вандернбургского кладбища, где прежде еще не бывал. Перед ним мелькали многочисленные черные платки, длинные, до земли, одеяния, опущенные вуали, надвинутые на носы фетровые шляпы, траурные повязки и башмаки, маскирующиеся собственной чернотой, и все это в резком контрасте с принесенными на могилы цветами. Откуда столько народу? почему в Вандернбурге даже в весенний день не увидишь на улицах столько живых, сколько здесь в День усопших?

Убогий побирушка просил милостыню, привалившись спиной к воротам. Проходя мимо, посетители кладбища протягивали в сторону руку, роняли ему на колени несколько медяков и ускоряли шаг. Сегодня был единственный день в году, когда нищему не нужно было ни просить, ни даже искать взгляда своих благодетелей. Он ограничивался тем, что сонно, почти равнодушно принимал подачки. Траур, подумал Ханс, всегда щедр в своем стремлении выторговать для себя хоть малость сверх отпущенного срока. Он остановился перед нищим и принялся рыться в кармане. Бесформенный тюк открыл один глаз и прохрипел: Как дела? У кого? вздрогнул Ханс, у меня? хорошо, а у вас? Нет! раздраженно мотнул головой нищий, не у тебя! у шарманщика! ему лучше? А! растерянно произнес Ханс, да, немного лучше. Как только с ним увидишься, сказал нищий, передай ему, что его ждет друг, Олаф, не забудешь? Олаф, с площади. Можешь идти, спасибо! а то ты заслоняешь мне клиентуру.

Ханс заметил, что никто, совершенно никто на всем вандернбургском кладбище не позволял себе ни малейшей улыбки даже при обращении друг к другу. Подобная солидарность показалась ему невероятной. Разве не столь же резонно здесь смеяться, как и плакать? смеяться от чистого изумления, от непостижимости, от дива быть живым? Но казалось, что посетители видят перед собой не могильные плиты, а зеркала. Вдовы упивались отчаянием, откинув вуаль и отрабатывая различные преамбулы к потере чувств. Мужчины энергично встряхивали зонты, напрягали плечи, стискивали челюсти. Загипнотизированные этим спектаклем дети подражали родителям со всей доступной им серьезностью. Каждый раз, когда раздавалось рыдание, другое рыдание, по соседству, слегка наращивало свое звучание. Среди множества черных силуэтов Ханс вдруг узнал размалеванный, опухший профиль госпожи Питцин. Заметив, что она пребывает в глубоком трансе и, рыдая, вытирает слезы под сеткой вуали, он решил ее не беспокоить и прошел мимо.

Наверху, в конце тропы, глазам его предстало странное зрелище: в стороне, на холмике, какой-то человек, молча, с закрытыми глазами, танцевал вокруг украшенной хризантемами могилы. Танец его был нетороплив и давно вышел из моды. В лице незнакомца сквозь боль воспоминаний светилась бесконечная благодарность. Ханс ушел, размышляя о том, что эта скорбь, возможно, была самой искренней из всех, что он сегодня видел.

Недалеко от выхода, отвлекшись на чтение дат и имен, Ханс чуть не споткнулся о могильную плиту, почти незаметную в высоких сорняках. Голос, неизвестно откуда взявшийся голос у него за спиной, предостерегающе крикнул: «Поосторожнее там с ребятами, хе-хе!» Оказалось, что это могильщик. Ханс обернулся и оглядел его с интересом. Его удивило, что могильщик был молод (интересно, почему принято считать, что все могильщики старики?) и довольно улыбчив. Как дела? много ли работы, маэстро? спросил Ханс, чтобы хоть что-нибудь спросить. Ты просто не поверишь! ответил могильщик, но работу нам задают живые. А что до тутошних ребят, так я их по-доброму называю, так тутошние ребята вполне себе тихие, хе-хе. Извините, сказал Ханс, я хотел (почему ты со мной на «вы», запротестовал могильщик, разве я такой страшный?), хорошо, извини, я первый раз на кладбище и хотел тебя спросить, много ли народу приходит сюда в обычные дни. Много ли? рассмеялся могильщик, да ни души! сюда приходят раз в году, сегодня, в День усопших. Ну что ж, сказал Ханс, хлопая могильщика по спине (неправдоподобно твердой, словно выпиленной из дерева спине), мне пора, рад был познакомиться! всех благ! Спасибо, тебе тоже, ответил могильщик, и, коли понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Надеюсь, уж не обижайся! что не понадобишься, ответил Ханс. Это вопрос терпения, хе-хе! попрощался с ним могильщик, приветственно подняв руку.

То, что Ханс первым делом увидел сквозь решетку ограды, не было высоченной тульей, шелковым прозрачным чулком или черным бархатным камзолом, нет! это был острый, хищный нос председателя городского совета Ратцтринкера, выходившего из ландо. Вслед за тем наружу выбрались усы председателя, и в ту же секунду лакей опустил откидной верх экипажа. Едва его превосходительство ступил на землю, другой лакей подал ему похоронный венок, который Ратцтринкер принял, словно церемониальный спасательный круг. Его свита медленно двинулась вперед, снисходительно принимая знаки почтения встречных посетителей. Проходя мимо Олафа, председатель Ратцтринкер скосил глаза на лакея, и тот плеснул на колени нищему струйку медяков. Добрый день, ваше превосходительство, пробормотал Ханс, столкнувшись с Ратцтринкером в воротах. Председатель городского совета остановился, передал венок лакею, прикоснулся к полям шляпы и ответил на приветствие с преднамеренным опозданием. Они обменялись формальными любезностями, поговорили об ухудшившейся погоде, однако, прежде чем проститься, господин Ратцтринкер шагнул вперед. Он оглядел Ханса с головы до ног, указал на его берет и небрежно обронил: Якобинцы не приветствуются в Вандернбурге. Равно как и прелюбодеи. Вообразите же, каков наш взгляд на прелюбодеев-якобинцев. Полиция, сами понимаете, в тревоге. Всего вам доброго.