Борис Поляков - Кола
— «Чудесный» можно перевести, «чудо».
– Чудовище тогда. Мы о нем прежде из сказок знали.
– Оттого и живем, как в прошлом веке, – сказал благочинный. – На силе ветра и мускулов только движенье знаем.
Корабль заметно убавил ход. Под кормой взбурлила вода, шумно сорвался носовой якорь, цепь, разматываясь, гремела. Все слаженно произошло, быстро. Корабль уже стоял. Притих идущий от него шум.
– Такой не каждой державе возможно сделать, – сказал Пушкарев.
– Куда уж! – благочинный занозисто усмехнулся. – Нам, по лености мыслей, не укрощать пар и огнь, а брюхо б налить зельем да штуку промеж ног потешить. В этих заботах маемся.
У Пушкарева желваки на щеках дрогнули, он с вызовом, глухо проговорил:
– Я не трус. И готов умереть за отечество.
– Вы-то при чем тут? Живите себе.
— Полно, отец Иоанн, – попросил Шешелов и кивнул на корабль: – Вы знаете, что колянин ушел туда?
– Не колянин он. Ссыльный.
– Этого не расскажешь на корабле. – Шешелов тоже взъерошился весь внутри: разве благочинный не понимает? – Для них он из Колы.
– Все знают, – миролюбиво сказал благочинный.
– А что говорят?
Благочинный пожал плечами:
– Не до него особо-то. Но говорят одинаково все, не жалуют. Сволочь, говорят.
У борта на корабле офицер рассматривал в подзорную трубу Колу. Рядом еще офицеры, похоже, переговаривались. Все открыто, не хоронясь.
– Каких-то пятьдесят-шестьдесят саженей, – сказал Пушкарев негромко. – Отсюда и мы их можем достать из ружей...
«Можно, да. Можно залп или два успеть. А потом? Корабль не парусный, отойдет по Туломе и жахнет из пушек по городу».
Сказал Пушкареву, как заклиная:
– Сохрани нас господь от этого.
Шлюпка с гребцами отделилась от корабля. На корме белый флаг, офицер. Дружно взмахивают над водой весла. Шлюпка наискось пошла вниз, к редуту. «Посмотреть хотят?» И Шешелов тронул чуть Пушкарева:
– Встретьте, пожалуйста, парламентера. И не давайте ему глазеть на редут, сюда ведите. И Бруннер пусть тоже сюда идет.
Берег Туломы с угора до мыса весь заполнен колянами. Стар и мал собрались, вся Кола. Все теснятся ближе к угору, где стоят Шешелов с благочинным.
По воде звуки гулкие с корабля, голоса непонятной речи. Видна суета на палубе. Матросы в открытые порты выдвигали большие пушки и целили их на город. Борт щетинился дулами, жерла пучились чернотой, и от этого становилось не по себе. Умолкал вокруг приглушенный говор. Может, шлюпку свою бодрят? У отца Иоанна запали в блеске сухом глаза. Днем, при свете, особенно видно, как состарился он за сутки. И в движении губ его разобрал:
– Мирным исходом тешить себя не стоит.
Слова были как приговор, но не их хотел слышать Шешелов. «Пока шлюпка у берега, в город, ясно, стрелять не станут. Да и после не вдруг-то они решатся. Сейчас даже старые ружья колян могут прислуге у пушек урон нанести немалый. На корабле ведь не выжили из ума, понимают. Но почему безбоязненно стали близко? Пушки свои выдвигают, а не спущен переговорный флаг. Нет, отец Иоанн, пока хоть маленькая надежда есть – стоит!»
Пробираясь между колянами, подошли Герасимов, Бруннер. Герасимов в новой рубахе, на сюртуке крест. Бруннер косится на шешеловскую шпагу с Георгием и вытягивается словно перед начальством: наверное, никчемным себя почувствовал, молодым и теперь не станет уж перечить.
На мысу собирали, строили инвалидных унтеры, загораживали редут от шлюпки. Она ткнулась в песок у мыса. Пушкарев показывал, как идти, но офицер не поднялся в народ, на берег, а пошел у воды, внизу. За ним шел Пушкарев.
Коляне толпились по откосу, на них напирали задние, теснясь, стараясь глянуть на офицера; край откоса сорвался, и к воде суматошно посыпались бабы, добровольники, молодежь. Пушкарев офицера окликнул и свернул от них круто вверх. Ноги вязли в сыпучем сухом песке, оползали, Пушкарев карабкался, помогая себе руками. Офицер оглянулся на Пушкарева, на шлюпку свою, колян на его дороге и стал взбираться на крутизну следом.
– Зачем же он эдак? Неуваженье... – Голос Герасимова обеспокоенный.
– Спесь ему, видно, поубавить, хочет, – сказал благочинный.
Утробный могучий голос взорвал тишину, заревел, словно земля разверзлась. Шешелов, холодея, вздрогнул: что это? Озирались на небо люди, осеняли себя крестом. Глас умолкнул на тяжелом выдохе.
– То гудок у него, гудок! – Сын Герасимова вскочил на камень, кричал: – Не боись! Кто в Архангельском бывал, знает! Дудка обычная! Это от пара голос сильный такой.
Белое облачко над трубой растаяло в свете солнца. Шешелов вытер шею платком и с Герасимовым переглянулся:
– Однако.
— Ага, – у Герасимова лицо в смущении. – Нутро холодит.
– Мудрее бога хотят стать люди, – сердито сказал благочинный. – Вот и безумствуют ради приобретения славы среди человеков. – И рассмеялся искренне, громко: – Эк он нас! Одним голосом в страх вогнал. На угор взобрался и офицер. Он взопрел не менее Пушкарева. Погодок Бруннера будет, пожалуй. Молодой, не испуган, скорее смущен необычной своей дорогой, мундиром в песке, руками. Настороженно оглядел колян, с любопытством. Отряхнул мундир, руки. Вокруг расступились, образуя ему дорогу, и словно выпятили Шешелова вперед: благочинный, Бруннер отступили за его спину, Герасимов отошел к колянам и затерялся.
Офицер говорил округло, катая во рту язык, а Шешелов смысла не понимал. Он не знал английского. Пушкарев смотрел исподлобья. В наступившем молчании благочинный сказал:
– Он спрашивает, действительно ли перед ним комендант гарнизона и крепости.
Шешелов колебался. Да, хотелось сказать, он глава города. Он слушает парламентера. Но губернатор не дал предписанье начальственное и – время военное – может взыскать судом. Оттого вчера на присяге и возложили военную власть на Бруннера.
– Нет, – сказал он самым любезным голосом. – Комендант гарнизона – лейтенант Бруннер. – И повел шеей, сдержался, не расстегнул ворот.
Бруннер принял от офицера пакет, вскрыл его, разворачивал голубоватый лист. На лице появилась растерянность.
– Дайте отцу Иоанну. Он вам переведет.
Коляне теснятся поближе, стараясь увидеть, услышать, не пропустить. Благочинный вполголоса переводит. Шешелов это предчувствовал: ультиматум. Господи, где же он слышал такую шутку: умные приказы писать на белой бумаге, глупые – на голубоватой? Да и какие при пушках переговоры? Сдаться повелевают, сложить оружие. Иначе все уничтожат. И далее уже плохо слушал. Как теперь, что? Ультиматум не для острастки они, всерьез. Столько пушек. И целое лето сушь. Ударят – не потушить. Гарнизон... Пламя, угли, зола. И все. А куда бабам в сиротстве, старикам, детям? Без крова, пищи, зима на носу. До России сотни нехоженых верст.
И опять услышал, будто шар перекатывался во рту офицера.
– Он спрашивает, какой будет ответ, – сказал благочинный.
Бруннер смотрит на Шешелова, на его ордена, шпагу и, похоже, сейчас ничего не слышит. Ропот вокруг нарастает разноголосицей. Пушкарев смотрит в землю, благочинный на Бруннера, и молчание становится затяжным.
– Читайте всем ультиматум, – сказал Шешелов. – Судьба всех решается, пусть знают.
– Да, – сказал Бруннер. – Так и переведите. Прочтем и решим.
Благочинный обводит взглядом колян и раздельно слова произносит, внятно. Затихают движения, ропот. Нет, не старческий еще голос у благочинного. Слышно, наверное, и у мыса.
– «...о немедленной, безусловной сдаче укреплений и гарнизона города Колы со всеми снарядами, орудиями, амунициею и какими то ни было предметами, принадлежащими российскому правительству...»
Шешелов увидел Герасимова среди колян и узнал стариков рядом с ним. Потом увидел Матвея невдалеке. Худой, ссутулился весь, опирается на костыль. И еще узнал белокурого ссыльного, что дерзил ему в каталажке, Пайкина в первом ряду в окружении своих приверженцев, кузнецов-братьев, приходивших по весне с Суллем, чиновников, выделяющихся в толпе мундирами, Дарью, сына Герасимова и, словно прозрев необычно, увидел отдельно много других вокруг, с кем случай не сталкивал его в жизни, но которых он ранее встречал в Коле.
– «...Если эти условия будут в точности исполнены, – благочинный напрягал голос, – то город будет пощажен и частная собственность останется сохраненною, но укрепления будут разорены, а все казенное имущество уничтожено или взято...»
Шешелов будто заново узнавал колян, знакомых и незнакомых, на повороте общей судьбы слушающих, как приговор свой, слова благочинного. По-разному смотрят они, а ждут скорее что одного, на что-то еще надеясь, словно может отец Иоанн прочесть им вслух другие, спасительные слова.
На корабле, наверно, устали ждать. Гудок взревел снова, холодя душу, взбесил гулкое меж варак эхо. Обернулись не с прежним испугом, с досадой скорее, и ждали, когда он смолкнет.
