Борис Поляков - Кола
Ночь была на исходе. Шешелов очень устал, глаза слипались. Он, наверное, задремал и теперь встрепенулся обеспокоенно, когда справа, из-за вараки поднялось солнце. Корабль по-прежнему был на месте, только теперь в тени. По заливу – сияющая дорога. Самое время сейчас десанту бы, из-под солнца. А если посты, как и он, уснули? И в тревоге поднялся на отекших ногах, выглянул из-за башни.
Коляне по двое, по трое сидели, стояли вдоль стены крепости, у причалов и далее к мысу. Они все пришли, наверное, сразу после всенощной. Шешелов и не слышал когда. Похоже, оба отряда явились с оружием. А веленье с вечера было строгое – отдыхать. И пошел, похмыкивая, опять за башню. Не зря потрачены силы на проповеди, присяге. А любезные господа опоздали уже с десантом. Видит бог, опоздали.
Подошел Пушкарев. Он чуть свет уже на ногах, выбритый, в выглаженном мундире. Умница он, командир, солдат.
– Отлив начинается, Иван Алексеич.
– И что же? – не понял Шешелов.
Пушкарев протянул ему трубу подзорную, Герасимовых.
– В отлив они не пойдут, пожалуй.
Шешелов смотрел долго. Шлюпки на месте висят, людей не видно, орудия далеко в портах. Если б не вести о Ковде, разграбленной Кандалакше, сожженной шхуне Герасимовых, других судах, он мог бы подумать: десантом не собираются. А может, и вправду прилива дожидаться станут? Пушкарев словно выдал ему отсрочку. И Шешелов, благодарный, вернул трубу, встал, разминая ноги. Во рту горечь от табака, на зубах пыль. Хотелось есть.
– Вам отдохнуть бы, Иван Алексеич.
– А вам? – улыбнулся дружески Пушкареву.
– Мы с Бруннером поделили ночь.
Что ж, умыться бы и попить чаю. Да немного бы отдохнуть. Отлив – это очень большая отсрочка.
83
Иван Алексеич! Иван Алексеич! – Пушкарев тормошит его за плечо – тело все сотрясается. Шешелов трудно открыл глаза. В кабинете он, не за крепостью. И испуганно возвращался к яви.
– Что?! Десант?!
– Нет, – сказал Пушкарев. – Не десант.
Шешелов встал с дивана, хворый будто со сна. В голове гул. Прошел к столу и допил из стакана чай. За окном тени сместились уже за полдень. А домой он пришел поутру умыться да попить чаю. И уснул незаметно, господи!
– Что на заливе? – спросил виновато, тихо.
– Три карбаса они спустили, – сказал буднично Пушкарев. – Ставят бакены по промерам да помалу идут все к нам.
– А корабль?
– И он.
Отлетели остатки сна. Не десантом? На пушечный выстрел к городу?
– Они на мачте подняли переговорный флаг.
Флаг?! О чем же переговоры? Может, вовсе не стан им, не город нужен? Может, удастся совсем отвести беду? Ушли же от Кузомени они, не тронули. А Ковда разграбленная, а Кандалакша? А сожженные Улеаборг, Брагестаад? И погасла надежда слабая. Подходят увещевать. Это с пушками за спиной надежнее.
– И много они прошли?
– Немало, Часа два идут.
Еще более стало стыдно перед собою и теми, кого он знал. Суетливо совал в карманы табак, трубку.
– Идемте туда, идемте.
У Пушкарева осунувшееся лицо. Взгляд недовольный по стоптанным сапогам Шешелова, мундиру его в пыли.
– Вам побриться сперва бы. И непременно переодеться.
Злость вскипела: в уме? До этого теперь? Повернулся, пошел к дверям. Пушкарев, однако, проворно загородил дорогу.
– Иван Алексеич, – тон настойчивый и просительный. – Не обессудьте уж за совет. Держава идет чужая, и главе города с ними говорить следует.
А Шешелову хотелось бежать за крепость: корабль подходит к Коле. У залива, конечно, собрались в тревоге все. Время к полной воде, он подойдет близко. Богородица пресвятая! И в зеркале маленьком увидел морщинистое свое лицо. Оно оголилось растерянностью бесстыдно. Вот что видится Пушкареву: старик! испуганный дряхлый старец!
– Вы успеете, Иван Алексеич. Время есть, – Пушкарев поперек пути настойчивый, молодой, рослый. – И когда еще при параде быть, как не нынче? Может, все мы ради этого дня жили.
В душе дрогнуло. Неужели это единственное осталось – достоинство? Оглядел кабинет. Он последний раз здесь? И почувствовал – опустились плечи. Не по силам такая ноша. Не по его силам.
– Хорошо, – словно выдавил из себя согласие. Он наденет мундир и регалии. Наготу растерянности прикроет. Но что можно сделать или сказать за крепостью? Страх людей перед пушками чем возможно перебороть?
И потом, когда спешно он брился, мылся из рукомойника, эти мысли не покидали: что сказать? В честность флага на мачте ему не верилось. Какие при пушкарях переговоры? Но почему не десантом? Разве не нужен город? Или близкий вид корабля будет более пугающим? Подойдет без ветра и парусов – невидаль для колян, выдвинет из портов пушки. Тут любого охватит страх, верно. А как силы в душах людей сыскать, чтоб ему не поддаться? И глянул мельком на Пушкарева. Этому не нужна опора. Он и сам в выглаженном мундире – символ. А кто близко впервые увидит не парусный – паровой – корабль да нацеленные на себя пушки? Прав он, требуя вида не старца в испуге, а городничего. Прав, прав!
Наверху, в комнате, отыскал в сундуке золотое свое оружие, ордена, завернутые в платок. Жизнь солдата. Сколько раз он умирал в ней! И будто обрел уверенность, когда надел сапоги новые и мундир. Не ждал он корабль с переговорным флагом, никак не ждал. Смиряя в руках суетливость, цеплял тщательно ордена: «Да скорее же ты, скорее! Ведь близко уже подходит».
И в зеркале словно уже не себя увидел. В новом мундире, при орденах, шпаге. Ни тени растерянности в лице. Пушки – конечно, страшно, но пустых утешений и лжи для колян не надо. Он скажет, что пришел враг и, если ему позволить вступить на землю, – враг будет на ней хозяином.
Пушкарев поднялся поспешно ему навстречу, вытянулся почтительно. Значит, и вправду вид у Шешелова внушительный. Может, ранее им прожитое было только преддверием этого дня, а все последующее будет, скорее всего, мигом единым, не более. Но в снах и памяти его хватит после до конца дней.
84
После безлюдной тишины в крепости, сонной, солнечной, застоявшейся по углам, необычными показались пустынность на берегу и шум: шипящий, вздыхающий меж варак эхом, словно в тяжкой одышке там ползло неведомое чудовище. Шешелов протрусил суетливо под башней. Корабля на заливе не было. У Туломы на берегу народ – тесной толпой, а над спинами, головами скользят мачты без парусов уже за мысом. Дым из черной большой трубы. Почему он идет в Тулому?
– Я еще не успел сказать: на корабль один из колян ушел, – Пушкарев позади и сбоку, словно большого чина сопровождает. Сразу вспомнился Пайкин.
– Кто? – тревожась, спросил.
– Ссыльный один, Смольков по фамилии.
– Его посылал кто-нибудь?
– Непохоже. Он вчера еще убежал, с утра.
Плохо! Дернул в ярости кулаком: плохо! Расскажет о бутафорных пушках, старых солдатах, ружьях. Вся военная нищета будет на корабле известна. Смольков. Всплыло в памяти мартовское собрание, лишенный доброго имени ссыльный, крики: «Недостоин для мирских сходов!» И сдержал гнев, не высказал, принял влево по берегу, обходя всех, косил взгляд на мачты, на дым из трубы, на то, как коляне невиданное воспринимают. Хорошо, что не кто-то другой сбежал. Остальное уже не суть важно. И заметил: сам привлекает внимание не менее корабля. На него оглядываются коляне. Оробелость в глазах сменяется уважительностью к его орденам, мундиру, шпаге с Георгием Победоносцем. Хоть это обрело смысл. И на угоре туломского берега вышел поодаль от людей, сказал Пушкареву уже спокойно:
– Черт с ним, если он не от Пайкина. Не от колян.
Корабль под белым переговорным флагом коптил черным дымом, дышал, пыхтел по Туломе и дивил силой, непостижимой воображению, что двигала эту пугающую громаду. Вода в берегах полная, к отливу не зажила, гладь кипела за кораблем, расходилась волнами, и они плескались у мыса на валунах. Коляне впервые видели чудо такое близко. И по мере того, как проходил корабль, они сдвигались по берегу, толчеею перетекали за Шешелова и Пушкарева. Говор вокруг приглушенный о силе огня и пара, о людях без дела по палубе. «Почему же все-таки он в Тулому, вплотную к городу, а не стал десант посылать?»
Подошел благочинный. Был он обеспокоен и даже зол. Окинул взглядом Шешелова, все оценил. Сказал с притворною мягкостью:
– «Миранда» он называется. Вон на скуле. По-латыни «мирандус» – «удивительный, удивленья достойный».
– Больше страха, чем удивленья, – проворчал Пушкарев, – и не хочешь, да вздрогнешь от его вида.
— «Чудесный» можно перевести, «чудо».
– Чудовище тогда. Мы о нем прежде из сказок знали.
– Оттого и живем, как в прошлом веке, – сказал благочинный. – На силе ветра и мускулов только движенье знаем.
Корабль заметно убавил ход. Под кормой взбурлила вода, шумно сорвался носовой якорь, цепь, разматываясь, гремела. Все слаженно произошло, быстро. Корабль уже стоял. Притих идущий от него шум.
