Борис Поляков - Кола
У Смолькова взыграло сердце. Никогда его прежде не звали так, не протягивали спасительную надежду. И уж он постарается за такую щедрость, не останется он в долгу. А раньшина, будто ему назло, неуклюже тыкалась в борт корабля, все в стороне от лестницы. Смольков бросил весла и стал пробираться к носу по скользкой рыбе. У костра не сидеть бы, а выбросить ее надо было. И поймал, наконец, необычную лестницу, в ее зыбкости почувствовал ненадежность – и растерянно глянул вверх. Люди с высоты борта подбадривали его, зазывно манили руками. А он будто оторопел. Сознавая, что не вернется в шняку, бросил все-таки ее якорь и попробовал снова лестницу. С замиранием сердца повис над водой у борта. Это была не лучшая из пройденных им дорог. От боязни вспотели руки. И, хватаясь судорожно за перекладины, он страшился посмотреть вниз.
81
Весь день провел Шешелов между крепостью и рекою Колой. Дарья не раз приходила, звала поесть, но все казалось, что, может, пойдет десант, а Бруннер распорядится не так, как должно. Герасимов принес доску на валуны, и Шешелов сел в тени за башней, ждал, что может случиться через минуту. Но сменился отлив приливом, а корабль стоял на месте пугающей темной тенью. День мучительнейше тянулся.
У причалов и под стеною крепости слонялись, сидели неприкаянные коляне. Они ходили в слободку, в крепость, возвращались, не в силах усидеть дома, изнывали от неизвестности. Шешелов тоже, устав сидеть, иногда поднимался и медленно шел на мыс, к редуту. Ему уступали дорогу, смолкали, ждали: может, он что-то скажет, – но он, хмурый, молча проходил мимо.
Инвалидные у редута вставали, словно были на посту скопом, и тоже смотрели с немым вопросом, а у Шешелова щемило сердце от вида этих солдат, давно отслуживших свой срок, их старых ружей, никчемных пушек – от всей этой воинской нищеты.
От парной духоты звенело в ушах. Шешелов вытирал платком лицо, шею и опять молча шел за башню сидеть в тени.
Когда он туда возвращался в бессчетный раз, нежданно увидел Матвея-писаря. Тот сидел в старой шняке, что в песке догнивала век, грел на солнце лицо. Оно землистого цвета, глаза закрыты. От прежнего писаря нет, похоже, и половины. Сколько минуло времени, а Шешелов его ни разу не попроведал. И свернул к старой шняке.
– Гуляете, господин городничий? – писарь не шелохнулся, не открыл глаз. В голосе неприязнь.
Шешелов стал у шняки, облокотился. В сердцах, выходит. И видит его давно.
– Какое уж тут гулянье...
– Выжидаете?
– Все выжидают.
Ни шняки, ни паруса на заливе. Недвижно стоит корабль. Паутиной на мачтах снасти, редкий из трубы дым. Что они думают там – знать бы.
– Кто что выжидает, – насмешливо прохрипел писарь.
— Да. Кто что.
– Вы, наверное, – как без крови бы отдать город?
Словно ударили по щеке. Неужто писарь это со зла? Обиды желает? Ссоры? И сдержался, не повернулся к писарю.
– Славно вы колян убаюкали по весне. С землею-то. Слова никто поперек не молвил. – И снова в голосе яд неприязни. Да, явно желает ссоры. Но Шешелов за собою вины не знал. Коляне весною под страхом жили.
Сказал устало:
– Тогда время было опасное, вы знаете.
– Теперь опасности много больше, – писарь, наверное, смотрел на Шешелова. – Не только с борисоглебских – с кольских земель уходить надо. Чтобы опасности не было, – он засмеялся хрипло, довольный собой, закашлял надсадно. – Сдадите город – и опасность минуете, а сами на новое место.
К лицу прихлынула вновь обида. Шешелов медленно повернулся. Глаза с лихорадочным блеском буравили его едко. Без кровинки, обтянуто кожей его лицо. Да, пожалуй, писарь жилец недолгий.
– Матвей Алексеевич... – Шешелов мира хотел.
– Думаешь, я помру скоро? – синие губы искажены злостью. – А это видел? – И показал кукиш. – Вы скорее все отомрете.
Шешелов было шагнул к нему, но писарь отпрянул, костлявый и немощный, раскорякой слезал со шняки.
– И после меня еще будут люди. Не всех околпачили. Они живут уже, эти люди. Есть! И они дождутся своего часа. Ни той, ни этой земли не простят. Можете все отдать! Не ваше! Но они не простят! – Писарь говорил неумолчно, осклабясь. Шешелов не мог слова вставить. Поодаль Пайкин среди зажиточных. Они оборачивались уже, обращали на них внимание. Шешелов сжал кулаки, повернулся, налитый яростью, молча пошел за башню. Шел словно сквозь строй, не поднимал глаз. «Дохляк! Да как ты посмел!»
И сел за башней в тени, закрыл глаза. От гнева его потрясывало. В памяти писарь еще стоял, болезненный, неуклюжий, злой. И хотел себя успокоить: «Не все могут думать как он, не все. Его за землю пороли, позорили принародно. Она тяжкой судьбой ему, горем помнится. А теперь и здоровье взяла болезнь. Собакою на любого взлаешь».
– Неплохо устроились, – сказал четко голос, и Шешелов приоткрыл глаза. Пушкарев подходил к нему, трезвый, выбритый, в выглаженном мундире. – Я думал, здесь все каруселью вертится, а тут сонное царство. Вы дремлете в холодке.
«Что, и этот с упреками? Впервые с постели встал? Но его хворь – не писаря». И сухо ответил:
– Извольте скромнее быть. Не меня послали защищать город. – И вспомнил, что мира только хотел со всеми. Добавил ворчливей, мягче: – Сильно не развертишься. Шестнадцать пушек на корабле.
Пушкарев еще мало поправился, бледен лицом, и стоять ему еще трудно. Привалился плечом к стене.
– Я слышал. Мы пожива невелика им.
– Видимо, велика, коли не десант шлют. – И подвинулся на доске: – Присаживайтесь. Такой паровик при пушках и Архангельску пригрозить мог бы. Там, пожалуй, их тоже в глаза не видели.
– Коляне думают, что зимовка ему нужна. Он непременно захочет взять город.
По весне разговоры с Герасимовым и благочинным долгие велись. Верно они предсказали судьбу подключных морей, Колы.
— Мои мысли еще печальнее.
– Отчего же так?
– Наши земли студеные, на отшибе России. И правительство драться, похоже, за них не станет. Так что, думаю, не зимовки судьба на весах, а Колы.
– Мы, выходит, обречены? Или вы на что-то надеетесь?
— Надежды слабые. Может, из пушек в жителей бить не станут, если им нужен город. Больше всего страшусь пушек.
– Иван Алексеевич, – у Пушкарева голос несвойственный для него, просительный, – скажите Бруннеру: пусть даст мне один отряд.
– Вам? Для чего это?
– Пусть наперед знают: без боя не обойдется. Рукопашной поучу их.
– При вашем здоровье?
– Как отца родного прошу, Иван Алексеевич.
– Когда же вы учить станете?
– Сейчас.
Мысль похожую Бруннер тоже высказывал: нельзя в бездействии. Сейчас. Пусть наперед знают. Оба правы они, не Шешелов.
– Что ж, извольте. Не здесь только, ступайте в крепость. – И смотрел, как пошел Пушкарев мимо Пайкина и зажиточных на нижний посад искать Бруннера. «За ранение чувствует себя виноватым. Что ж, похвально. Только хворый он еще, рана бы не открылась».
И почувствовал себя виноватым: в бездействии провел день. А англичане не будут стрелять из пушек. Им стан для кораблей нужен. Они десантом будут брать Колу. Десант же не чай придет пить. И Пушкарев, не ведая того, прав: надо учить отряды. Бруннер пусть тоже этим займется. И душой надо всех воедино слить: к благочинному, на молитву. Он им доброе слово скажет. Герасимов безоружных пусть соберет, на случай пожара составит из них команду. Дворы пускай обойдут, проверят еще раз багры, топоры, воду. Исправника к ним приставить, он в усердии землю копытом взроет. И, довольный, хотел уже было встать, идти, но увидел: к нему направился Пайкин.
– Доброго вам здоровья, – приподнял картуз старенький, поклонился. – Здравствуйте.
В душе благодарностью отозвалась его приветливость. А ведь писаря он мог слышать.
– И вам здравствуйте.
– Измаялись вы в заботах, Иван Алексеич.
– Все измаялись.
– Страх измором враги нагоняют.
– Есть, – с улыбкой признался Шешелов.
– А как не страшиться? Начнут из пушек палить и, что строили, наживали своим трудом, враз загубят.
Пайкин, сказывали, нажил состояние на контрабанде норвежским ромом. Потом уже торговлю завел, покрут.
– Участь, видно, наша такая.
– Так, так. За грехи. А более виноваты сами.
– В чем же наша вина?
– Зачем пушки пустые на мысу? Зачем ружьями на глазах баловать? Смех ведь. Не боимся разве мы все? Боимся. Ружьем смирного обозлить можно. И собака скалит зубы на палку. А приветом да ласкою многое суметь можно.
Неясно говорил Пайкин, намеками. С замыслом подошел, не просто. И ждут его с нетерпением те, в сторонке. Шешелов помнил многих. Весной приходили с готовым письмом в губернию, о бедности говорили.
– Что тут сделаешь? – ответил мягко, уклончиво.
– Откупиться попробовать, – осторожно проговорил Пайкин.
Откупиться! Шешелов дал бы рубашку свою последнюю, не уйдут. Им без стана нельзя. Белое море надо держать подключным.
