Борис Поляков - Кола
Шняки от кольских причалов взять бы сюда, в Тулому, да солдат к ним обученных, оснащенных к десантной вылазке. Одним бы отрядом ударить из ружей с берега – беспрерывной и меткой стрельбою не дать заряжать им пушки, а с другим – в шняки, на абордаж. По воде тут рукой подать. Им бы враз не до пушек стало.
Ему виделось ясно, как могло бы все быть: прицельная стрельба с берега, коляне в шняках, борт корабля, рукопашная, крик «ура!». «Тут бы еще отряд подоспел, с берега». И вздохнул. Для десанта надо солдат молодых, обученных ловкости и умению владеть пистолетом, саблей. А инвалидных не драться в бою – ходить учили. Двадцать пять лет учили маршировать. Да и старые они все. На борт многим по лестнице не взобраться.
«Почему же не видно людей и так тихо на корабле? А что если ждут прилива? Поднимут свои якоря, уйдут. Чего не бывает в жизни? Ушли же от Кузомени». И взмолился всем сердцем, к глазам подступили слезы: «Простри ты десницу твою над нами, господи! Надоумь уйти с миром страшный этот корабль! Будь велик и всемилостив, господи, заступись ты за брошенных на краю земли! Может, жили они не всегда праведно, но в тяжелом труде добывали свое пропитанье, честно!»
Под навесом амбара была прохлада. Шешелов головой привалился к стене, закрыл глаза.
«Господи! Я давно не звал тебя в помыслах и с молитвой не обращался. Я забыл тебя в суете, сомневался в твоих деяниях, допускал кощунство в своих словах. Ты прости мои заблуждения, господи, накажи меня за грехи: все приму, искуплю безропотно, все снесу». И опнулся в мыслях на миг. Что готов он принять за грехи? Беден, стар, одинок. Ему нечего терять в жизни. Правда, хочется в Петербург. Постоянная мечта в Коле была – уехать. Ну так пусть он ее лишится. Пусть умрет, не увидев свой дом, столицу. «Но огонь и разруху, господи, не допусти в Колу. Будь всемилостив ты, спаси безвинных и не дай разрушить бедные их жилища! Яви силу твою, господи! Пусть людей не коснется животный страх, боль телесная, пусть минует насилье в смерти...».
И заметил: к амбару шел Пушкарев. Шешелов вытер глаза украдкой и сел ровнее. Коляне в исподних рубахах, а то и по пояс голые, торопливо рыли окопы. Слетали с лопат песок и камни, вдоль берега цепью рождался бруствер.
– Худо вам, Иван Алексеевич? – Пушкарев подошел. – Может, надо чего?
– Благодарствую, – и с трудом ему улыбнулся. – Мне уже хорошо. А вы что-то сказать хотели?
– Колян надо бы отпускать по домам, как окопы закончат. Пусть помогут домашним со скарбом. Шумно с этой эвакуацией.
– А куда все уходят?
– За Соловараку.
– Отпускать надо. Только сразу не всех. И с наказом вернуться при первых выстрелах.
– Непременно.
Ровно вздыхал горячим нутром корабль, железо лопат скребло о камни. Пушкарев топтался на месте, не уходил.
– Мне достались окопы на оконечности городской земли. А оттуда створные знаки хорошо по заливу видно. Если их поснимать, то корабль снова пошлет гребные суда с промером. А в узком проходе их можно достать из ружей и не дать ставить. Корабль окажется в западне.
«Самим отрезать ему дорогу? Принудить его стрелять? – Шешелов словно судьбу наперед увидел. – Спаси нас господь от этого!» Поднял к Пушкареву сухие уже глаза.
– Кто такое придумал?
– Коляне в моем отряде. Неизвестно теперь уж кто. Сразу многие говорили.
«Коляне? – Приятная прокатилась в груди волна. – Не сильно же корабля боятся. Но трогать створные знаки никак нельзя. И колян нельзя обижать отказом». В раздумье потеребил ухо. План был дерзок и смел. Однако можно перестараться. Как бы не натворили бед. И поднялся медленно, тяжело. Застегивая мундир, сказал:
– Я хочу поговорить с ними.
– Извольте. Они все там, на мысе роют.
И пока шел к мысу, оглядывая окопы и в них колян, все больше убеждался, что надежда его на счастливый исход – авось да уйдет корабль! – всего лишь отчаянное желание. Молитва несбыточна. Корабль будет стрелять. А еще будет слать десант, стремиться поставить свой флаг над городом. И будто стряхнул явившееся прозренье: да, надежда боязнью порождена. Но пока есть хоть маленькая возможность, он будет и дальше стремиться верить: авось да уйдет без выстрелов.
Створные знаки потом, от мыса, увидел словно впервые. На глади воды извилистая дорога. Если ее убрать, то, верно, корабль должен гребные суда послать. А их действительно можно достать из ружей. И с мыса, и с Монастырского острова. Но тогда и корабль будет стрелять. И прав окажется Пайкин: побьют безвинных людей, пожгут жилища.
— Получается? – унтер в окопе снизу смотрел на Шешелова. Наверно, давно уже наблюдал.
– Нет. Не получается.
– Ну как же, ваше превосходительство, – унтер вылез с проворностью, быстро стал говорить, как все можно сделать. Он показывал на корабль, знаки. Слева и справа в окопах бросали рыть и шли к ним. Наверное, тоже будут махать руками, пока не увидят на корабле.
Шешелов обернулся к Пушкареву:
– Пусть сделают передых. Надо поговорить, – и сел на первый попавшийся камень.
– Садись! Садись-ка, ребята, – говорил подходившим унтер.
Сердце заметно успокоилось, легче стало дышать. Шешелов трубку, табак достал из кармана, смотрел, как все слушают унтера и в согласии с ним кивают.
Протянул кисет унтеру.
– Ладно. Ну, допустим, убрали знаки. Корабль поднял якоря и надумал уйти. А дорога ему отрезана...
– Тогда он и пошлет шлюпки, – сказал старый Максим, инвалидный из караулки.
– Да, скорее всего, пошлет. Но сначала станет стрелять со зла. И по городу, и сюда, по мысу.
– А сейчас он может уйти без выстрелов? – у почтмейстера в голосе и отчаяние, и надежда. Он сидит в исподней рубахе, усталый. Большая в руках лопата, поджатые на песке ноги.
– Это знают только на корабле. Людей там сейчас не видно. А вдруг они отдыхают перед дальней дорогой?
– Еще, поди, не устали, – хохотнул младший Лоушкин.
– Не тот англичанин в своей породе, зазря приходить. Зазря ничего он не станет делать, – сказал жемчужник Маркел. – Уж коли пришел с оружием, чего-то от него жди.
– Вестимо, уж коли пришел...
– По Архангельску повадки их знаем...
– Стрелять он все одно станет.
Они были едины в мнении: не захочется англичанам уйти ни с чем. Но и Шешелову терять надежду последнюю не хотелось. Спросил сразу всех:
– Почему же тогда не стреляют? Почему не идут десантом? Зачем ждать, пока будут готовы у нас окопы?
– А может, он высоты боится. К нам в горку, – сказал младший Лоушкин, и кругом засмеялись.
– Какой высоты? – не понял смеха Шешелов.
– Так это он, баламутит, – отмахнулся унтер. – Матвей тут давеча рассказывал, отчего по бабам уже не ходит. Какая-то скинула его на пол. С тех пор высоты боится.
Матвей? Шутками пробавляется? А с Шешеловым он по-другому себя ведет.
– Давайте так порешим. Изберем добровольников поснимать знаки. Но снимать при условии, если первыми будут стрелять с корабля. Нам-то лучше, чтоб с миром они ушли.
– Вестимо, что лучше, – ответил унтер. – Но если случится, я согласный идти.
– Меня с собой возьмешь, – сказал Маркел.
– И меня, – караульный Максим повернулся к ним.
С караульным Максимом сидит белокурый ссыльный.
Его на суде стариков приговорили до божьего суда, кажется. Шешелов пожевал в раздумье губами: Маркел безногий, унтер и Максим. Старые все.
– Помоложе, считаю, надо. Попроворней чтоб были. И не более одной шняки. Если увидят ее с корабля да ударят картечью, из шняки сделают решето.
В наступившем на миг молчании голос ссыльного как сорвался:
– Дозвольте мне! Я управлюсь.
– Чего ты-то прешь?! – сразу же выкрикнул сын Герасимова. – Не колянин! Или тоже хочешь сбежать!
У ссыльного кровь отхлынула от лица, однако на окрик не обернулся. Он глаз от Шешелова не отводил и словно молил усердно его: пошлите. Дарья еще по весне просила об этом парне. И Сулль. Да и Шешелову тогда в кутузке чем-то он приглянулся.
– Почему ты хочешь идти? Сиди, сиди.
– У меня ни родителей нет, ни близких. Если меня и заметят, то ничего.
В искренность его верилось. И коляне кругом молчали.
– Он, ваше благородие, крепкий. Не подведет, – погодя сказал Максим.
– Хорошо. Пусть по-твоему.
– Вы пошлите меня! Я сызмальства на воде! Помор и моряк, не чета ему, – сын Герасимова взбешен был. – А то он на корабль сбежит. Его дружок уже там!
«Да, и девушка приходила, Нюша. Молодому Герасимову невеста. Знают ли всё сидящие тут коляне? Вдруг на шняке эти передерутся? Герасимов, помнится, говорил: до ножа у них доходило».
И спросил его, тоже мягко, ласково:
– А ты почему хочешь идти?
– Счеты свои у меня с англичанами, все знают. И не надо, чтоб не колянин защищал Колу.
– Выходит, и мне нельзя?
– Вы на службе, а он сбежать может.
– Это ты зря, Кир Игнатыч, – сказал Максим.
