Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
- Тьма разделения нашего! - вздохнул Род, кляня княжеские усобицы, что всему виной.
Вдруг он заметил: берег исчез. Чуть подвытянулся на коленях, получил по лопатке шелепугой, зато выяснил: и другой берег куда-то запропастился.
- Что за притча? - выдохнул Род, никогда не видавший моря. - Берегов нет. Кругом вода!
- В Сурожское море вошли, - объяснил Чекман, - Минуем его, и до невольничьих рынков - подать рукой. Лучше смерть, чем неволя!
- Меня одного от неволи избавил ты. Двоих нас избавить некому, - заключил Род.
Чекман его не расслышал. Казалось, гудел сам воздух. Теперь под ними был шум не реки, а моря.
- Зазыбалось[433] море! - обратил за борт внимание друга Чекман. - Гляди, дорогой, зазыбалось!
Надсмотрщики подняли паруса, велели убирать весла. Умелые моряки эти кыпчаки-надсмотрщики, многажды доставляли они полон до невольничьих рынков.
Чело друга вплотную приблизилось. Морской шум уступил место жаркому Чекманову шёпоту:
- Три вещи я зашиваю в платье перед походом - иглу, то-о-о-онкую пилку и сухую изюмину с ядом. Из них мне пригодится теперь разве что сухая изюмина.
Род ответил не сразу.
- Слушай-ка, слушай, - начал он шептать. - С сухой изюминой обожди. Извлеки сначала нилу.
- Ха! - отхаркнул и сплюнул густую слюну Чекман, - Я говорю, пилка то-о-о-онкая, тонкая! Ею оков не распилишь.
- А ежели слегка подпилить замок? - вслух раздумывал Род. - Я попытался б его сломать. Чуть- чуть недостаёт силы.
Повечер морская зыбь улеглась. С наступлением полной тьмы Чекман выгрыз из подшитой полы почти волосяной тонкости снасть, взял её в зубы и, наклонясь над руками Рода, начал работать. Голова его мерно покачивалась, словно во сне. Зыканье заглушалось морем. Разогнувшись в очередной передышке, княжич мрачно полюбопытствовал:
- А куда же нам деться с этой проклятой лодьи?
- Хоть в море! - жёстко ответил Род.
- Значит, надо пилить! - сквозь зубы процедил берендей.
Перед рассветом, едва пильщик в тысячный раз устав, выпустил из зубов свою «зыкалку», Род напрягся и с четвертой попытки сломал замок.
Следующая ночь прошла легче. Работали уже не зубы Чекмана, а пальцы Рода. Правда, пилить пришлось больше. У берендея не было силы сломать надпиленный замок. К концу ночи пилка дважды переломилась и полетела за борт.
- Дай тебе помогу. Сначала руки освобожу… - шептал суздальский богатырь. - Сейчас…
И хрупнул на Чекмановых оковах замок.
- Тихо теперь сидим! - велел Род.
Тихо им сидеть не пришлось. Дюжий половчин с шелепугой давно уже лежал глазом на их руках.
- Вы чего?.. Эй, вы там чего?
Резкая кыпчакская речь обоим была понятна. Не успел шелепужник приблизиться, яшники, как чёртики на пружинках, вскочили и, не сговариваясь, перемахнули бортовые перила.
Шлюп, шлюп! - разнеслось в тихом море.
Отборная половецкая брань посыпалась вслед плывущим.
- Сугону[434] не будет, - пообещал Чекман. - Кыпчаки плавают плохо. Не разворачивать же за нами лодью!
- Ныряй! Чаще ныряй! - советовал Род. - Сейчас вместо брани полетят стрелы.
Полетели не просто стрелы - тучи жалящих стрел.
- Чекман!.. Испровещься[435], Чекман! - звал Род.
- Я тут… я ещё плыву… - слышался позади испуганный ответ. - Не наказал бы меня ваш Бог за Яруна Ничьёго!
- За что, за что? - не понимал Род.
- А помнишь, ты мне сулил, когда я запытал боярина до смерти?
- И надо же тебе так не вовремя перепасться![436] - сердился Род. - Стрелы ещё летят?
- Не знаю. Увыркнуться[437] страшно, - оправдывал ея Чекман, - Впереди меня, кажется, ещё па…
Перед Родом тоже падали стрелы - одна, другая… Почему оборвался Чекманов голос? Род не побоялся увыркнуться, оглянулся… Лодья на расстоянии дострела ещё виднелась. Чекмана не было… Нырнул в очередной раз? Вынырнет вот-вот? Не выныривает…
- Чекма-а-а-ан!
Лодья уже скрылась. А море зыбается. Что ему лодья, что ему Род с Чекманом? Мелкие соринки, и только.
К солёным морским каплям на Родовом лице прибавились той же природы слезы. Он не плакал, когда погибли все долгощельцы с Нечаем Вашковцом вкупе, два друга-бродника Фёдор Дурной и Фёдор Озяблый, не было слез над телом незабвенного Итларя, сдавила тяжесть над трупом Ивана Гюргича, однако плача не выдавила. А вот теперь, одинокий-преодинокий, плывёт и ревёт, плывёт и ревёт…
Сколько часов прошло? Судя по солнцу, полтретья[438], потом полпята[439]. А он плыл да плыл… Чуть передохнув на спине, вновь работал конечностями, словно плавниками. Морская волна сильнее, зато вода тяжелее, держит лучше, плыть легче. А вот не глотнёшь эту горечь, тут тебе не в реке, жажду не утолишь. А солнце плечи прижаривает, как половецкий бич, голову жжёт, и во рту все горит от паров расплавленной соли, барахтайся в ней, дыши ими. Долго ли ещё? Сплошная вода вокруг. Цели нет. Будто мир утоп. Не земной, а водяной. Земля не впереди, а внизу. Так за ноги и тянет страшными пальцами несчастного утопленника Чекмана. Крикнуть бы - крику нет. Разглядеть бы, что вдали, - зной очи застит. Только не мыслить никоим образом про упадок сил, отгонять страх усталости, превозмочь немощь! Род вспомнил мудрые слова книги, читанной в Богомиловом доме, в Новгороде Великом: «…Разумей суету века сего и скоропадающую плоть нашу: днесь бо растём, а утром гниём… Тем же в малом животе изыщи вечныя жизни, идеже от сея жизни несть ни скорби, ни воздыхания, ни плача, ни сетования, но радость и веселие. Всяко можеши, аще хочеши, несть бо тяжко». И не страшно стало плывущему в неведомых волнах потерять краткий миг призрачной земноводной жизни, конец коей неизбежен не теперь, так вот- вот… Пока руки движутся, тело держится на волнах, он должен все плыть и плыть… Вот светило стало спускаться с трона, умеряя своё тиранство. Ветер с севера, своевременный дар родной земли, долетел и обласкал. Пловец выше вскинул голову и, не веря собственной зоркости, стал разглядывать вдалеке чернизину, то всплывавшую, то утопавшую в волнах, как большая лодья…
9
Лёгший на спину пловец ходким каюком приближался к суше. Руки работали, как колёсные лопасти водяной мельницы. Левая ткнулась во что-то упругое. Послышался визг. Перевернувшись глазами не в небо, а к берегу, Род увидел широкий зад в прилипших портах, быстро удаляющийся по замуравленной тропе в сельгу[440]. Когда он добрался до мелкоты, где можно было стать на ноги, его вышли встретить. Впереди шествовали два краснотелых бритоголовых увальня, похожие на ковёрных борцов. У каждого по длинному креноватому[441] ножу. У одного порты мокрые. Стало быть, это тот, кого Род случайно задел в воде. Под защитой таких охранышей следовало несколько женских фигур в иноплеменных белых одеждах - одно плечо прикрыто, другое обнажено. У каждой на груди маленькая коробочка, железная, медная или серебряная. На коробочке - кольцо, на кольце - большой нож. На одеждах украшения из зелёного бисера. На одних больше бисеринок, на других меньше.
Едва незнакомец ступил на берег, бритоголовые выставили ножи. Видя его невооружённым, они не спешили обнаруживать мирных намерений.
- Тух утхух кух, - молвил один из них.
Вышедший из воды молчал.
- Ассалям алейкум, - произнёс тот, что в мокрых портах.
Род не знал и этого языка.
- Ты варяг, грек, русич? - выдвинулась одна из женщин. На её шее не было коробочки, и на одежде - ни единой зелёной бисеринки.
- Я из Суздальской земли, - радостно откликнулся Род на родную речь. - Моё имя Родислав. Бежал с лодьи, из полона.
Толмачка прокудахтала его слова своим спутницам и велела:
- Следуй за нами.
Сельга становилась все гуще, тропа все уже.
- Ну и корба![442] - обратился Род по-кыпчакски к одному из охранышей, тому, что в сухих портах.
Тот крякнул от неожиданности:
- Ай, друг, ты говоришь на моем языке, будто век прожил в Диком Поле.
Тропа вскоре вывела на поляну к большому белёному дому из обожжённой глины.
Самая молчаливая женщина тихо заговорила. Спутницы обступили её и почтительно слушали. Род почти с начала пути невольно следил за ней. Что-то странно знакомое было в её обличье, движениях. На красивой, словно выточенной груди - золотая коробочка. Если лебединые шеи спутниц украшали серебряные цепи в разном количестве, то с её смуглой шеи свисало цепей много больше, нежели у других, и не серебряных, а золотых. Её одежда сплошь зеленела обилием бисера. Когда она удалилась, Рода ввели в маленькую камору с мелкими, как бойницы, пустыми окнами и оставили одного. Света было достаточно: в окнах - ни пузыря, ни слюды. Но и не вылезешь, даже не высунешься, разве что руку просунешь. Да и не было у заблудшего достойных причин куда- то сейчас бежать. Пока ещё не было. Он думал о молчаливой женщине, лица коей не разглядел, как и лиц её спутниц, закрытых по самые глаза.
