Наталья Султан-Гирей - Рубикон
Они ехали через дубовую рощу. Дул прохладный ветерок, но здесь, меж деревьями, было тепло. Земля дышала уже по-весеннему.
— Хорошо сидишь в седле! — заметил Агриппа. — Любой наездник позавидует! Наверное, из лука тоже стреляешь неплохо?
— Нет! — Лелия повернулась к нему. — Мне отвратительно всякое убийство, хотя бы бедных зайчат и птиц...
— Вот как! Но если ты не убьешь коршуна, он убьет твоих цыплят. Почему же жизнь коршуна дороже жизни цыпленка? А? — Агриппа пристально посмотрел на жену. — Что тебе говорят об этом твои мудрецы?
— Ничего, но у меня есть своя голова, Марк Агриппа!
Агриппа ухмыльнулся:
— На мой вопрос ты не ответила.
— Зачем тебе мой ответ? Я знаю, что, по-твоему, жизнь цыпленка дороже. Из него можно сварить суп.
— Не ехидничай! Хотел бы я видеть, как это можно прожить, не поедая ни цыплят, ни барашков.
Их кони шли дружной иноходью. Роща кончилась, и перед ними простирался до самой реки большой луг. Отара кудлатых овец щипала пожухлую прошлогоднюю траву, но кое-где пробивалась уже молодая травка.
Агриппа спрыгнул с коня и, поймав овцу, запустил руки в ее руно.
— Хорошая волна! И овечка не из тощих. У тебя хороший вилик, Лелия!
— Неплохой! — Она лукаво улыбнулась. — Может быть, ты хочешь осмотреть сыроварню, мой господин? Мы могли бы получать и больше дохода, но я много раздавала вдовам и женам твоих воинов, чтобы они не проклинали тебя, Марк Агриппа.
— А тебе разве это не безразлично?
— Нет. Я, как хорошая раба, забочусь о добром имени моего господина.
— Ты злая...
— А вот там пашни. — Лелия указала хлыстом на другую сторону реки. — Мы с осени посеяли ячмень и скоро начнем сеять пшеницу, хотя отец говорит, что ей будет холодно в наших нагорьях.
— Сейте на солнечных склонах. Я хотел бы сам потолковать с виликом. Имение в образцовом порядке. И дом тоже хорошо ведется. Позови его.
— Я рада твоей похвале, но зачем звать того, кто рядом?
Агриппа оглянулся, стараясь разглядеть в прибрежных кустах раба.
— Не оглядывайся, я же говорю, что твой вилик, которого ты так хвалишь, едет рядом с тобой, мой господин.
— Ты, что ли? Ты сама? — Агриппа натянул поводья. — Все хозяйство?
— Научилась. Должна же я была оправдать твой хлеб, который мы с отцом едим уже четвертый год!
— Лелия, — он растроганно и с виноватой нежностью положил руку на ее пальцы, — я ни обола не истратил на себя из твоего приданого. Твои деньги помогли мне защитить Италию. Ты слышала о моих "воронах"?
— Я рада, что не ошиблась в тебе, и жалею, что я не юноша Я верно служила бы тебе в твоих легионах.
— Ты же порицаешь любое убийство!
Лелия покачала головой:
— Бесцельное, но не защиту моей земли!
— Ага! Цыплят надо Все-таки защищать от коршуна!
— Поймал на слове! — Лелия, засмеявшись, хлестнула коня. Они неслись по холмам, перелетали через ложбинки. Наконец Лелия остановила лошадь. Агриппа подъехал к ней.
— Будь ты мужчиной, я сделал бы тебя начальником моей конницы!
Теперь их лошади плавно шли размеренной рысью. Агриппа искоса поглядывал на свою спутницу и невольно любовался ею. С радостным удивлением подумал, что за все утро ни разу не вспомнил о Риме.
Но, когда они подъезжали к вилле, Какая-то старая крестьянка подошла к ним. Ее послала одна бедная женщина. Она живет в горах, и никто не знает ее настоящего имени. Эта бедняжка просила передать господину, что помнит его с детства и очень хочет повидать.
— Она живет в нищете? Лелия, почему ты не помогла моей землячке?
— Это странная женщина, — тихо ответила Лелия. — Я несколько раз посылала ей зимой теплую одежду и пищу, но она каждый раз возвращала все.
— Хорошо, я съезжу к ней сегодня же! Сейчас же! Пиценка, знает меня с детства...
X
Хижину изгнанницы Агриппе показали сразу. Бедная женщина ютилась за пределами имения, в лачуге, прилепленной к скале. Двери не было, и проем был завешен невыделанной шкурой горного козла.
Агриппа кашлянул, и в ответ хриплый женский голос крикнул:
— Ночи вам мало, уже и днем покоя нет!
Вслед за этим радушным приглашением маленькая грязная рука с обкусанными ногтями откинула шкуру.
Агриппа остолбенел. Перед ним, растрепанная, полупьяная, стояла Скрибония. Бывшая императрица Рима в этой убогой хибаре!
— Ты? Все-таки пришел полюбоваться, до чего довел? Ну что же, заходи!
Скрибония отступила в глубь хижины и, подойдя к столу, налила вина из треснутого и перевязанного грязной тряпкой кувшина в какой-то черепок.
— Выпьем за радостную встречу!
— Твои друзья пираты разбиты. Но я привез тебе благую весть! Храм Януса закрыт, и сын Цезаря дарует всем изгнанникам забвение их вины. Можешь вернуться в Рим!
— В Рим? — Скрибония зло расхохоталась. — Вот обрадовал! А что мне там делать? Да ты садись, дорогой гость! Что стоишь? Не стесняйся. Или еще не забыл, как приходил по праздникам в нашу кухню и моя рабыня выносила тебе обноски, из которых я выросла? Не смущайся! Ведь ты отплатил мне за все сполна! Садись!
Агриппа с опаской опустился на обрубок полена, воткнутый в земляной пол у стола.
— Почему ты в такой нужде? Зачем ты столько пьешь?
— А тебе какое дело до того, в богатстве я или в нищете? А пью, — она снова налила себе вина и залпом выпила, — чтобы забыть тебя и твоего дружка!
Скрибония откинула с лица спутанные волосы. Они все еще были густыми и волнистыми, но ее лицо, опухшее и давно не мытое, не сохранило былой красы.
Агриппа промолчал. Ему стало жаль несчастную.
— Я видел Юлиолу перед отъездом из Рима. Хороший, здоровый ребенок.
Скрибония неожиданно всхлипнула. Вытирая пьяные слезы, пробормотала:
— А еще зовешь меня в Рим! Чтобы дочка меня видела? Небось говорите ей: "Мама умерла"?
— Перестань. — Агриппа встал. — Не одной тебе трудно, не у одной тебя горе. Нельзя же так опускаться.
— Ах, какой ментор нашелся! Может, еще и о добродетели начнешь мне читать! Объяснишь, чем я недостойна твоего императора!
— Не мешалась бы в державные дела, терпел бы тебя! Нет, Скрибония, — Агриппа сделал шаг к ней, — нехорошо! Моя жена посылала тебе и теплую одежду, и пищу...
Скрибония с внезапной надменностью вскинула голову и посмотрела прямо в глаза своему гостю:
— От тебя — никогда! Подыхать буду, не возьму! Я не нищенка, за все плачу... — Она надрывно расхохоталась. — Собой! Для императора была нехороша, а для моих дружков, разбойничков, охотничков, сгожусь!
И как бы в подтверждение ее слов юношеский басок позвал:
— Выходи, пиратка! Подстрелил горную козу!
— Тащи сюда, Мунк! — живо отозвалась Скрибония. — Вечером попируем, не забудь винца захватить!
В хижину вошел молодой горец. Он бросил убитую козочку у порога и, разглядев знатного гостя, смущенно пробормотал:
— Прости, господин, я не знал...
Агриппа, молча отстранив его, пошел к выходу.
— Подумай, о чем я тебе говорил. Хотя бы ради Юлиолы.
— Нечего мне думать! — дерзко крикнула женщина. — А ты, видно, ослеп, Мунк! "Господин"... — передразнила она. — Какой он господин! Мой бывший батрак пришел на меня порадоваться. Теперь принято над бывшими господами смеяться!
Марк Агриппа быстро сбежал с холма, не слушая летящих ему вслед насмешек и проклятий, пересыпанных отборными непристойностями.
Он весь содрогался. Как низко может пасть женщина! И еще эта несчастная винит его в своем падении! Нет, он не виноват перед Скрибонией. Не на нее одну в эту смутную годину обрушились беды. Гибли невинные, а она несла заслуженную кару!
Агриппа остановился и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул бодрящий зимний воздух родных нагорий, словно желая очиститься от скверны. С гордостью подумал о своей жене. Лелия выросла среди той утонченной роскоши тела и духа, какая Скрибонии, дочери деревенского нобиля, никогда и не снилась. Скрибония была простая деревенская девка, такая же, как он сам, только побогаче. А душу Лелии формировали любящие руки Цицерона. С детства она видела в своем доме мудрецов, поэтов и мужей, вершивших судьбы Рима. И в роковой час она встретила испытания, как доблестный муж. Не у всякого воина хватило бы мужества жить, притаясь во вражьем стане. Скрыв свой пол и не поступившись девичьей честью, она несла тяжелый рабский труд. Ежеминутно рискуя подвернуться лютой казни, она кормила никому не нужного, никчемного старика, даже не родного отца, а человека, взрастившего ее. Да, Марк Агриппа может гордиться своей Каей! Он не ошибся в выборе. В его детях будет жить смелая, чистая и доблестная душа Лелии!
Глава двенадцатая
I
Сын Цезаря искал забвения в искусстве.
