Петер Фёльдеш - Драматическая миссия (Повесть о Тиборе Самуэли)
Винерман широко улыбнулся.
— Дай-то бог… Я сразу — в путь! Только меня и видели, пешком уйду. А там, глядишь, подвернется подвода или поезд. Хоть проклятый Урал и на краю Европы, но месяца за три до дому добраться можно.
Ефрейтор сердито нахмурил лоб.
— Вот ты говоришь, все люди — братья… Как бы не так! Если революция произойдет, я тут кое к кому руку приложу. О начальнике пермского гарнизона слышал? Негодяй! По его приказу сколько рабочих расстреляли! А с ними и наших военнопленных. Да я первый вздерну изувера на фонарном столбе!
— И без нас управятся, — пожал плечами Винерман. — Поглядим, что за штука — революция, и если дело это стоящее, у себя дома тоже сделаем, — он задумался. — А ведь ты, пожалуй, прав! Дома тоже можно будет кое с кем рассчитаться. Не перепоручать же русским своих гарнизонных начальников.
Тибор давно дочитал статью и прислушивался к разговору, доносившемуся снизу.
Он хотел было закурить, но заметил на дороге приближающиеся человеческие фигуры.
— Эй! — крикнул он товарищам, спрятал газету, кресало, кисет и по утоптанной снежной тропинке съехал вниз, к лесорубам. — На горизонте шакалы!
Ефрейтор вскочил и, медленно поворачиваясь на все четыре стороны, издал свист, напоминающий крик птицы. И тотчас всюду с удесятеренной силой застучали топоры. Из-под брюха поблескивающей пилы быстрыми струйками полетели на снег желтые опилки. Топор засверкал в руках Тибора.
Десятники в этих местах обычно назначались из военнопленных. Русские же охранники приезжали к месту работ только по открытым дорогам. Это не было случайностью.
Около года назад девять рабочих (среди них были и венгры, и австрийцы, и немцы) создали в лагере тайный социалистический кружок. Возглавил ого курчавобородый ефрейтор.
Свою деятельность кружковцы начали с того, что решили хоть немного облегчить жизнь в лагере. Они давно заметили, как десятники, желая выслужиться перед начальством, прятались между деревьев и подглядывали за лесорубами. Стоило человеку, накуренному непосильным трудом, хоть на минуту бросить работу, тут же следовал донос, а потом расправа. Было решено отучить десятников от этой подлой привычки. Теперь на всех делянках заранее подпиливали некоторые деревья, с таким, однако, расчетом, чтобы они не падали. Возле деревьев устанавливали наблюдательные посты, которые поджидали десятников.
И как только лесорубы замечали прячущегося десятника, они тотчас бежали к подпиленному дереву и с криком «Побереги-и-ись!» — валили его в ту сторону, откуда появлялся десятник.
С той поры десятники умерили свою прыть. Что до русской стражи, то и в ее поведении за последние месяцы произошли перемены.
Проучив не в меру ретивых надсмотрщиков, члены тайного кружка, ободренные успехом, все шире развертывали свою деятельность. Беседовали с пленными, рассказывали о классовой борьбе, о причинах возникновения войн, о бедствиях, которые несет миру капитализм. Люди с жадностью ловили каждое слово: ведь до сих пор с ними никто так не разговаривал.
К сожалению, некоторые члены кружка сами были плохо знакомы с марксистским учением и подчас становились в тупик, не зная, как ответить на вопрос.
Но кружок рос. Среди новых членов оказались два социал-демократа, неплохо знающих русский язык. Им удалось устроиться на работу к приемщикам леса, а это позволяло бывать в городе. Так появились связи с русскими рабочими. Правда, понадобилось несколько месяцев, прежде чем состоялась первая короткая встреча. А вскоре после встречи к членам кружка пришел один из охранников — румяный широкоскулый унтер Муса. Он говорил с явным татарским акцентом. Улыбаясь, Муса передал пленным первую посылку от пермских товарищей — пачку свежих газет. Но тут снова нить, связывавшая пленных с внешним миром, оборвалась. Пермская охранка арестовала их новых товарищей — большевиков. Среди схваченных оказались и приемщики.
Кровь двух венгерских социал-демократов вместе с кровью русских большевиков обагрила стены пермской тюрьмы. Однако полиции не удалось узнать о существовании лагерного кружка, и он продолжал работу.
Это произошло неделю тому назад.
Муса заинтересовался вновь прибывшим пленным. Его прислали одного. «Не много ли чести посылать с охраной одного человека?» — подумал унтер и при первой же возможности ознакомился с личной карточкой новичка. Карточку эту казак-конвоир в запечатанном конверте передал в канцелярию.
В тот же вечер, дождавшись у ворот возвращения пленных, Муса вызвал из строя курчавобородого и сообщил:
— К нам прибыл новый товарищ, венгерский журналист. Сотрудничал в газете «Непсава». Видно, в лагере, где он сидел, так насолил офицерам, что те решили от него избавиться.
Во время раздачи ужина новенький услышал, как громко назвали его имя:
— Тибор Самуэли!
— Я, — откликнулся Тибор и подошел к незнакомому ефрейтору, с удивлением глядя на него. — Что вам угодно?
Бородатый ефрейтор чуть наклонился и шепнул на ухо:
— С приездом, товарищ! — и незаметно пожал руку Самуэли.
Через два дня на очередной сходке его приняли в кружок. По просьбе товарищей Тибор прочел доклад: «Как война помогает созреванию социальной революции». Доклад понравился, и ему тут же поручили сделать сообщение по материалам русских газет о положении на фронте.
У кружковцев не было никакой марксистской литературы, потому было решено, что Тибор, как теоретически наиболее подкованный, будет проводить среди пленных регулярные занятия.
Десятник в сопровождении русского охранника взобрался на склон холма. Полдня находились надсмотрщики на своих участках, не давая пленным ни на минуту разогнуть спины. Белобрысый, заросший щетиной русский конвоир, громко напевая, расселся на снегу, достал из кармана горсть семечек и стал ловко бросать их по одной себе в рот, звонко разгрызая и ухарски сплевывая шелуху. Десятник-венгр, широко расставив ноги, встал за спиной лесорубов и хищными, рысьими глазами следил за каждым их движением. У пленных рубашки взмокли от пота.
Когда наконец прозвучал свисток, возвестивший конец работы, измученные люди медленно побрели к лагерю, расположенному за десять километров. Тибор шел в одном ряду с курчавобородым и Вииерманом. Ефрейтор не раз пытался вовлечь гусара в кружок, но пока безуспешно. И сейчас он снова уговаривал его:
— Помнишь, там, на делянке, ты сказал, что месяца за три смог бы добраться домой пешком, на подводе и все такое… А свершись революция — и ты будешь дома через неделю! Так почему же ты, тугодум этакий, не хочешь пожертвовать революции ну хоть несколько недель? Вспомни, по чьей воле мы оказались тут?
— Пойми меня, брат, — спокойно отвечал Винерман. — Дома я обязательно вступлю в партию. Раз говорю, значит, сделаю. А тут зачем? Не могу я думать ни о чем другом, кроме как домой поскорее вернуться. Меня ждут не дождутся в Ясладани. У человека будущее только на родине. Не так ли? Значит, главное — попасть домой, там я и потружусь для будущего. Ясно?
Упрямство Винермана выводило ефрейтора из себя.
— Из тебя выйдет прекрасный брат, муж, отец и черт знает еще кто! — сердито ворчал он. — А вот классово сознательный пролетарий никогда не получится!
Но Винерман оставался невозмутимым.
— Я тебе тысячу раз говорил, жизнь моя начнется дома!
Ефрейтор, плюнув с досады, обратился к Тибору:
— Капрал, поговори с ним! Попытай удачи!
Самуэли усмехнулся.
— А что ж, — сказал он, — наш гусар правильно рассуждает: пусть другие таскают для меня из огня каштаны.
— Что? Что ты сказал?! — изумленно вскинул брови ефрейтор.
Винерман смутился.
— Нет, зачем же, я не так рассуждаю, брат… — виновато сказал он. — Вон как ты повернул… Да, задал задачу…
Однажды Тибор, дежуривший по бараку, стоял у каптерки, в хвосте длинной очереди, держа под мышкой шерстяное одеяло. Складские полки до самого потолка были завалены большими прямоугольными буханками. Черная корка от соломенной сечки, которую примешивали к муке, отливала перламутром. Пленные грустно шутили: «Солома наружу выглядывает».
Но хлеб всегда хлеб. Даже окопный, твердый, как камень, или рассыпающийся крошками. И лагерный — прилипающий к зубам, напоминающий вкусом саман, — все равно хлеб наш насущный! Прошли давно времена, когда от одного вида такого хлеба тошнило. Теперь, прежде чем разделить этот хлеб, пленные осеняли его крестным знамением, как когда-то теплый, домашний.
Дежурные расстилали одеяла, каптенармус клал на них хлеб — каждому дежурному на двадцать человек. Тибор видел мелькавшую седую голову каптенармуса. У него что-то не ладилось с раздачей, он суетился, перебегал с места на место, придирался к дежурным. Всем осточертело ждать, в очереди то п дело вспыхивала перебранка. Вдруг раздался оглушительный треск. Видимо, кто-то сильно навалился на полки — они накренились, буханки градом посыпались на старика. Смешно размахивая руками, он упал, а над ним выросла гора из хлеба. Это произошло так неожиданно, что все расхохотались. Тибор вместе с другими кинулся выручать старика. Разгребая буханки и помогая каптенармусу подняться, Тибор с изумлением воскликнул:
