Петер Фёльдеш - Драматическая миссия (Повесть о Тиборе Самуэли)
И не дождавшись ответа, Циммерман метнул в него прежний, так хорошо знакомый Тибору недобрый взгляд. Резким движением он ткнул ему в лицо тетрадь. На обложке было написано:
«МАРКС И ЭНГЕЛЬС
Коммунистический манифест
(по памяти)»
— Так вот на что употребил ты драгоценную бумагу?
Тибор вырвал тетрадь из рук Циммермана. Старик крикнул, что это собственность капитана Лейрица.
Но Тибор круто повернулся к нему спиной, дав понять, что не желает продолжать разговор.
Циммерман, осыпая Тибора проклятиями, убежал, но вскоре вернулся.
— Мне пришлось доложить обо всем господину капитану, — торжественно объявил он. — Господин капитан приказали передать: завтра утром капралу Самуэли лично явиться к нему и принести тетрадь. С лагерным начальством уже согласовано, в лес можешь не ходить. Жаль, сын мой, — ханжеским голосом продолжал он. — Очень жаль… За нарушение воинской дисциплины взыскивают строго. Тетрадь тебе дали, чтобы ты пьесу вспомнил. А ты… Зачем обременяешь ум социалистическим катехизисом?.. Ты, изучавший латынь, и вдруг — социалист, словно какой-нибудь ремесленник! Нет, это невозможно!
Циммерман произнес последние слова с таким неподдельным ужасом, что Тибор невольно улыбнулся.
Ночью, раздумывая над случившимся, он решил, что к капитану, конечно, являться не станет, а, как обычно, выйдет с товарищами в лес, на работу. Утром он сунул тетрадь в карман, опасаясь, как бы в его отсутствие офицеры ее не выкрали, и стал в строй на свое место.
Колонна уже тронулась, когда его окликнул один из охранников.
— Самуэли! Марш в лагерь! Немедленно!.. — произнес он строгим голосом и, подмигнув, добавил: — В театр…
Капитан генштаба лежал на матраце, брошенном прямо на пол, в небольшой, отгороженной циновками комнатенке. «Своеобразный бокс», — с усмешкой подумал Тибор, входя к нему и оглядываясь.
Лейриц встретил ого доброжелательно. Вяло обвел мертвенно бледной рукой унылые, голые стоны каморки.
— Живу один, — негромко проговорил он. — Товарищи боятся заразы…
На лице капитана выступили яркие пятна, и Тибор понял, что у него неладно с легкими. В сердце шевельнулась жалость, но он держался настороженно, поздоровался сухо, явно желая показать, что пришел сюда, лишь подчиняясь приказу.
— Дошли до меня слухи, что вы вместо «Бабушки» восстанавливаете по памяти; «Коммунистический манифест»… — слабо улыбнувшись, сказал капитан. — Что ж, вы правы, это, конечно, злободневнее. Мне не хотелось посвящать в свои соображения на сей счет эту старую перечницу Циммермана… Да вы садитесь… Стульев у меня нет, так что устраивайтесь на матраце… — Коротко подстриженные светлые усы его отвисли, крупные капли пота блестели на высоком лбу, болезнь, видно, всерьез скрутила этого молодого человека. Тпбор присел рядом с ним на матрац.
— Как это сказано там, погодите… Вот и вспомнил: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения»… Записали вы эту фразу? — спросил Лейриц, поворачиваясь на своем неудобном ложе и мучительно морщась.
— Нет.
Тибор спокойно достал из кармана тетрадь, карандаш и записал. Лейриц, дожидаясь, пока он запишет, лежал молча, о чем-то размышлял, потом приподнялся на локте и, натянув повыше одеяло, стал с любопытством разглядывать капрала.
— Вам странно слышать слова «Манифеста» из моих уст? — спросил он. — А я не могу их забыть.
Еще в юности мне пришлось убедиться в истинности этих слов. Мой отец — слесарь из города Темешвара, большой мастер своего дела…
Сухой кашель прервал речь капитана, он стал задыхаться и поспешно принял прежнее положение — лег на спину, запрокинув голову. Кашель постепенно стих.
— Бр-р, — откашлявшись, произнес он. — Умереть в постели, как это противно! Разве для этого я стал военным? Глупо все получилось. Схватил катаральное воспаление… Случись это в мирное время — съездил бы в Татры и через несколько недель был здоров. А тут… Наверное, конец. Катар в два счета даст вспышку туберкулеза. Но не в этом дело. Я, кажется, говорил о своем старике? Так вот, когда-то мой дражайший родитель служил в подмастерьях, ну и, разумеется, состоял членом профсоюза, его библией был «Манифест». Потом он стал мастером. Помню, каждый вечер читал он своим подручным «Манифест» и потом спрашивал: «Я тоже эксплуататор?» — «Ну что вы, коллега Лейриц!» — говорили ему рабочие. Он приходил в ярость. «Как это нет, бестолочи вы этакие?! Думаете, эксплуатация — когда капиталист семь шкур с рабочего дерет? Дудки! Эксплуататор тот, кто присваивает прибавочную стоимость!» Вот какой человек был мой отец! А поглядели бы вы, какие патриархальные, идиллические отношения царили у него в мастерской! Она все разрасталась, увеличивалась. Однажды приезжаю домой на каникулы и слышу — рабочие величают отца «господином Лейрицем». Спрашиваю: «Что произошло?» А старик отвечает: «Хватит валять дурака, сынок. Забудь все, что я проповедовал раньше». В то лето он решил и мою судьбу. Настоял, чтобы я стал кадровым офицером. «Будешь светский человек, а не какой-то там социалист». Сейчас, между прочим, у старика уже трудятся сто пятьдесят рабочих. И нанимает он только членов профсоюза, уважает, видите ли, сознательных…
Капитан приподнялся и протянул руку за тетрадью, лежавшей на матраце.
— Хочу полистать, — просительно сказал он. — Я вам для этого и велел прийти. Здесь, в плену, и особенно с тех пор, как заболел, я все думаю и думаю… Что же все-таки происходит в мире, куда идет человечество? — Рот его скривился в горькой усмешке. — Кажется, я говорю красивые слова, а? Но ведь вы-то здоровы. Ave, Caesar![13] Идущие на смерть воздают почести кому-либо или, вернее, чему-либо: идее…
Капитан погрузился в чтение, а Тибор подошел к окну, подышал на стекло, ногтем очистил иней и стал смотреть, как падает снег. В декабре в Верхнеудинске недели по три приходилось отсиживаться в бараке, стояли пятидесятиградусные морозы. Целыми днями сидели они, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печки, жались друг к другу, согреваясь своим теплом. Такие минуты особенно сближали людей. Даже чопорные офицеры не могли не почувствовать этого.
— Послушайте, капрал…
Тибор обернулся. Лейриц снова откинулся на подушку. Его тонкие, с длинными пальцами руки, на которых отчетливо проступали голубоватые жилки, устало покоились на грубом шерстяном одеяле. — Я кадровый военный, офицер генштаба и немного разбираюсь в военных делах. Вот что я скажу: война может затянуться на долгие годы… Я ведь смотрю сейчас на жизнь как бы со стороны, словно она меня и не касается. Но в один прекрасный день война все же окончится. Тысячи солдат, ожесточенных, отчаявшихся, хлынут на родину. Лишь социалистам, связанным с народом, тогда будет под силу спасти мир от анархии. Будущее принадлежит вам! Поверьте мне, капрал.
За перегородкой послышались шум, возбужденные голоса. Несколько раз хлопнула дверь барака.
— Это мои товарищи! — пояснил Лейриц. — Они занимались во дворе гимнастикой, катались на салазках, играли в снежки, — с трудом скрываемая зависти звучала в его словах. Он взглянул на ручные часы и удивленно добавил: — Обычно они приходят позже… — Помолчав немного, он грустно сказал: — Вот так, капрал, придется прервать наш разговор.
Тибор торопливо поднялся, взял тетрадь.
— Я пошел! А вам, капитан Лейриц, одно скажу: рано собрались помирать. Кое-какие события могут ускорить наше возвращение домой.
— Вы думаете? — взглянул на него Лейриц. — Жернова господни ворочаются медленно, — он протянул Тибору руку. — Рад знакомству с вами.
Раскрасневшиеся от мороза оживленные офицеры удивленными взглядами проводили солдата, который вышел из комнатушки Лейрица. А тот, что стоял впереди всех, метнул на него пронизывающий взгляд и поспешно спрятал газету, которую держал в руках.
С трудом пробираясь по снегу, наметенному вдоль стены, Тибор вдруг услышал, как кто-то негромко забарабанил по разукрашенному снежными узорами окну барака. Он остановился. Окошко, скрипнув, отворилось, и показалась закутанная в одеяло голова капитана Лейрица.
Прижимая к губам носовой платок, он в каком-то неистовстве прошептал:
— Сию минуту с опозданием на несколько дней прибыла газета из Петрограда… Капрал! Революция!
Русские прогнали царя! Ко всем чертям скинули! Если и дальше так пойдет… то… До свидания, капрал! До свидания! — Окошко захлопнулось.
У Тибора перехватило дыхание и закружилась голова. Пришлось опереться о стену, чтобы но упасть. Он боялся шевельнуться и спугнуть услышанное.
Неужто свершилось? И к тому же — в Российской империи?
Он стоял долго, пока зубы не застучали от холода.
