Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

Хотя в Клэнгстоне они провели всего ничего — и то короткую обшарпанную улицу сложно было назвать городом, а его немногих чумазых обитателей практически разъели стихии, — по возвращении Хокана все равно поразил примитивный прииск Джеймса у ручья. Весь лагерь — кучка веток, пара досок от разбитой тачки да хлам, имевший какую-то ценность только в глуши, и все — вразброс вокруг кострища. Айлин и дети, скакавшие от радости при их появлении, были истерзанными, одутловатыми, гнойными существами. Не только одежда, но и сама их кожа пришла в негодность и висела на костях, как сношенная марля. Истощенные, но распухшие на солнце; серо-голубые глазки сияли на фоне лиц таким лихорадочным огнем, что на их радость было страшно смотреть. Хокан вспомнил проклятых лесных созданий из сказок брата.

Вместо того чтобы сделать их положение лучше, новые припасы только углубили пропасть между Бреннанами и миром. Развесив лампы, Джеймс мог работать круглые сутки. Он превратился в одержимый скелет, вкалывал день и ночь, прерываясь, только чтобы ускользнуть во мрак и спрятать добычу. Айлин с детьми не теряли жизнерадостности, но старались сторониться Джеймса, уже неспособного сдерживать припадки гнева. Хокан, когда не рыл канал и не таскал валуны, проводил время с детьми, учившими его английскому, хотя те слова не выходили за пределы их окружения или скромных требований их игр.

Шли дни. Сколько, того Хокан не знал — он даже не знал, как давно высадился в Сан-Франциско. В Швеции, на ферме, у них не водилось ни календарей, ни часов, лишь труд делил дни на отмеренные интервалы, группировал в неизменные циклы. Но на руднике время то ли застыло, то ли без конца ускользало — и не отличишь. Джеймс неустанно работал. Айлин придумывала себе занятия. Дети слонялись по округе. Один день напоминал другой, их жизнь не менялась, пока на горизонте не показалась точка.

Когда Айлин предупредила Джеймса, точка уже разрослась в повисшую вдали охровую кляксу, а когда Джеймс притащил ружье, стала облаком, обволакивающим шестерых всадников и экипаж. Джеймс не отрывал глаз от процессии, заряжая ружье через ствол и хлопоча с пороховницей. Жена засыпала его нервными вопросами. Он, не обращая внимания, взвел курок. Дети сгрудились возле отца, уставившись на горизонт. Джеймс, все еще глядя перед собой, отодвинул их в сторону. Лошади приближались неторопливо. Постепенно донесся хруст гальки под стальными ободьями, чириканье рессор и несмазанных осей, позвякивание удил, пряжек и шпор. Все взоры приковала к себе карета. Это был пурпурный экипаж, местами бликовавший на полуденном солнце. Четыре лошади в плюмажах шли с таким видом, словно их оскорбляла жара. По краям крыши болталась нервная бахрома. С приближением кареты блики оказались золочеными волютами, цветами, кружевами и венками, обрамлявшими яркие картины страдавших от жесточайших пыток мужчин и невыразимым образом мучимых женщин, горящих деревень и куч гниющего скота, порок и колосажаний, обезглавливаний и сожжений на кострах, колодок и виселиц, перекошенных лиц и вспоротых животов. А во главе отряда Хокан увидел опрятного толстяка и драгуна.

Они остановились на почтительном расстоянии, но так, чтобы обращаться к Джеймсу без необходимости кричать. Никто не спешился. У всех на ремнях висели пистолеты, а один вел двух ослов. Джеймс стоял как истукан. Дети обхватили Айлин. Дверь и окна экипажа не открывались. Тяжелые занавески из черного бархата набухали и опадали — медленно, размеренно, словно карета дышала.

Толстяк любовно похлопал свою сияюще-серую кобылу и прильнул к ее шее, что-то ей шепнул. Затем прочистил горло; тайная пружина включила его механическую улыбку; и — не забыв приподнять шляпу для Айлин, застенчиво сделавшей книксен в ответ, — приступил к очередной долгой самодовольной речи. По большей части он обращался к Айлин, но хватало у него ханжеских улыбочек и укоряющих покачиваний пальцем и для детей. Вдруг он сделал вид, что только сейчас заметил прииск и канал и весьма ими впечатлен. Последовала воодушевленная проповедь. Завершив снисходительный панегирик, он изобразил, как ему трудно унять восторг, но, наконец взяв себя в руки, поправил бумажные манжеты, потер ладони и перешел к делу. После продолжительной преамбулы он с трудом снял седельную сумку и широко ее раскрыл. Ее до краев переполняли бумажные деньги. Он сделал драматичную паузу, подчеркнуто разгладив жилет. Джеймс не сводил с него глаз. Толстяк утер лоб платком и промолвил с напыщенностью жреца еще несколько слов. Снова указал на рудник. На сей раз он говорил о нем с некоторым пренебрежением, а в завершение снова показал на деньги — с превеликим удовлетворением.

— Нет, — решительно ответил Джеймс.

Толстяк стоически вздохнул, словно врач, которого отказывается слушать суеверный пациент, потом повернулся к Айлин и с прежним снисходительным тоном напевно сказал что-то о детях.

Джеймс, дрожа от ярости, заорал. Он приказал семье отступить и кричал на отряд, потрясая старым мушкетом. Толстяк притворно вознегодовал от подобного афронта. Джеймс обратил свой гнев на экипаж. Хокан не понимал ни слова, но и так было ясно, что он спрашивает, кто там сидит, и требует показаться. Наконец он слишком резко взмахнул рукой, и мужчины выхватили оружие. Джеймс побледнел. Драгун медленно пустил лошадь по дуге, остановив ее прямо перед Айлин и детьми. Вмешался толстяк, примирительно прочистив горло, словно он здесь единственный взрослый. Вновь смиренно заговорил о детях Джеймса. В этот раз он был немногословен. Воцарилось молчание, после чего толстяк щелкнул пальцами — и к Джеймсу подвели ослов. Толстяк бросил ему сумку с деньгами и пояснил, что ослы — для Айлин и детей.

— Идите, — закончил он с внезапной резкостью. — Живо.

Джеймс попытался было ответить.

— Живо, — повторил толстяк.

Джеймс с дрожащими губами обернулся к прииску. У него было выражение заискивающего пса, которому отдали команду, а он ее не понимал. Он скрал взгляд в сторону тайника с золотом. Айлин посадила детей на осла и подошла к ошеломленному мужу. Хокан начал собирать припасы под рукой.

— Нет. Не ты, — сказал драгун, кивнув в его сторону. У него оказался удивительно сладкозвучный голос. — Как зовут?

— Хокан.

— Что?

— Хокан.

— Хоук?

— Хокан.

— Что может Хоук?

— Хокан.

— Что ты можешь?

Хокан промолчал.

— В карету, Хоук.

Хокан озадаченно завертел головой. Бреннаны были слишком заняты и опустошены, чтобы обращать на него внимание. Он нерешительно подошел к экипажу и открыл дверцу. Ослепленному солнцем внутри тот показался просторнее ночного неба. Пахнуло благовониями и жженым сахаром. Он неловко пристроился на протертой бархатной подушке, и в тенях напротив постепенно проступил зыбкий, но поблескивающий силуэт женщины с толстыми губами и янтарными волосами.

— Ты не говоришь по-английски. Ты не понимаешь. Не беда, — потекли слова из ее толстых губ. Больше женщина не произнесла ничего за всю четырехдневную поездку в Клэнгстон.

Ел и спал Хокан с мужчинами, но ехал с женщиной в темном удушающем экипаже. На середине пути она потребовала — как жестами, так и решительно потянув его к себе, — чтобы он положил голову ей на колени. Следующие два дня она играла с его волосами и гладила затылок.

3

Двое провели Хокана через пустой бар наверх, в номер по соседству с номером женщины. Кровать, зарешеченное окно, ведро воды, пахнущей сосной. Ему приказали раздеваться и мыться. Когда его реакцию сочли слишком робкой, один мужик взял щетку и стал энергично его оттирать. Второй вышел и вернулся с двумя охапками: на кровать кинул чистую одежду, а на пол — тряпки, чтобы стереть мыльную воду. Оба вышли, заперев дверь на засов.

Хокан лег в постель — его кожа горела от холода, щетки и соснового масла. Под этой болью чувствовалось, как на сердце давит простор равнин. Но еще в незнакомом для себя закоулке он, к своему удивлению, нашел мир и покой. Было приятно лежать в постели, в боли, одному. И приятно погрузиться в самую глубокую печаль со времен утраты Лайнуса. Скорбь была неотличима от легкости — обе одинаковые на ощупь и по температуре. Это чувство уюта и угрюмости, понял он, принесли в паре холодная вода и аромат сосновой смолы. Он не знал такого покалывания кожи со времен ледяных купаний в озере еще в Швеции. И этот запах. Хокан и Лайнус, повторяя за отцом, взламывали лед в безопасном месте (где лед достаточно тонкий для топора и достаточно толстый, чтобы выдержать их вес), окунались в свинцовую воду, зависали неподвижно, только ногами описывая ровные полукруги, задерживали дыхание как можно дольше, а потом вылезали из проруби, подражая расслабленному безразличию отца к морозу и подавляя порыв бежать к берегу, где из-за булыжников размером с голяшки приходилось идти, размахивая руками, как канатоходцам, до сосны, сберегавшей их одежду от снегопада своими сетями из вечнозеленых игл.