Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

Кто-то то и дело плевал в костер. Каждый раз угли шипели.

— И мы тут подумали. Подумали, ты бы нам пригодился. Делать ничего не надо. Если, конечно, сам не захочешь. Надо только быть. Быть в твоей львиной шкуре. Мы заходим. В магазин, таверну, банк, не суть. Потом заходишь ты. Тебя видят. Обмирают. Дальше мы уже сами. Мы даже будем твоей бандой. Банда Ястреба, или Ястребы, как скажешь. Забирай всю славу. Но с твоим именем, и репутацией, и… И… Ну, — не найдя слов, он просто показал на Хокана. — С тобой. С тобой нас никто не остановит.

Хокан посмотрел ему прямо в глаза.

— Нет.

В молчании, последовавшем за ответом, Хокан чувствовал, как в людях взводится какой-то внутренний механизм — они взвели не курки, а себя.

— Так, ладно, — сказал синий солдат, не теряя самообладания. — Я не договорил. Как я уже сказал, ты можешь пойти с нами нашим… Как это назвать-то? Вожаком. Можешь пойти вожаком — или мы можем тебя увезти. За твою голову все еще назначена награда, чтобы ты знал. Власть денег. Не так много, как мы бы заработали с тобой, но все-таки сумма круглая. Как я уже сказал, ты легенда.

Даже глядя в огонь, Хокан знал, что они готовы вскочить и нанести удар по малейшему сигналу.

— Ну, слушай, — сказал наконец синий солдат. — Нам тут нравится. Мы устали. Перебудем пару деньков у тебя. И потом сам скажешь, в каком направлении мы выдвинемся.

На следующий день они отдыхали, поили коней и пили спиртное, но кто-нибудь всегда приглядывал за Хоканом. Он обходил окружающие леса и поля, стараясь не теряться из глаз сторожей, чтобы развеять любые подозрения. Сначала он собирал грибы, орехи, травы, кое-какие цветы. Затем начал гоняться с одеялом за перепелкой. Птицы всегда взлетали в последнюю секунду, только чтобы приземлиться в нескольких шагах и уставиться на него, дерзко склонив голову набок. Пришельцы смотрели и хохотали, хлопая по ногам и хватаясь за животы. Делали вид, что сочувствуют, восклицали каждый раз, как он промахивался, а потом высмеивали его снисходительными словами поддержки, в основном касаясь разницы в размерах между охотником и жертвой.

Когда он собрал все ингредиенты, солнце уже заходило. Он сложил костер на кострище предыдущего. Ощипывая перепелку, вспоминал порядок готовки. Для рагу порядок — это все, говаривал Аса. Хокана удивило, как хорошо он помнит каждую деталь и как ярок образ Асы в памяти, руководящий каждым шагом. Ощипав птицу, перебрав цветы, почистив орехи, принеся лярд и нарезав грибы, он направился в свою камеру, стараясь не пропадать из виду. Даже показал одному из штатских пальцем на коридор, чтобы тот знал, что Хокан задумал. Тот, увлеченный своей фляжкой, не повел и бровью.

В квадратной комнате он достал из ямы, спрятанной под кучей хвороста, ящик. Рядом с ним лежала ложка Асы. Хокан помедлил. Потом открыл ящик. Там среди медицинских инструментов стоял флакончик с тинктурой. После стольких лет ее остатки испарились. Осталось лишь карамельное облако, туманящее стенки флакона, и налипший на дно кристаллизованный осадок. Он забрал ложку Асы и спрятал флакончик в рукаве. Крякнув погромче, чтобы к нему кто-нибудь повернулся, он вылез из траншеи, помахал сторожу ложкой и поставил котелок на огонь.

Это было его первое блюдо с кончины Асы. Грибы, жаренные в лярде. Аромат трав и цветов. Буреющая перепелка. Кое-кто подходил к котлу и совал в него нос. Штатские уже перепились. Наконец он плеснул воды. Все головы повернулись к благоухающему пару. Когда жидкость выкипела и стала вязкой, Хокан подбросил в котелок флакон, спрятав его на дне.

Подошли штатские со своей жестяной посудой. Хокан наложил еду. Они расселись у костра, тяжелые и одуревшие от выпивки. Их веселье превратилось в сосредоточенное замешательство: лоб нахмурен, глаза решительны, движения аккуратно просчитаны, но совершенно бестолковы. Они ели со смаком и запивали каждый укус.

— Дадли! Мужики! А великан умеет стряпать!

Хокан навсегда запомнил это имя, хоть так и не узнал, кому оно принадлежит.

— Ах. Здорово, — сказал один и повалился без сознания, и вскоре за ним последовал второй, тихо прикрыв глаза.

Трое солдат подошли к костру и рассмеялись. Синий перекрестил лежащих.

— С надеждой на славное воскресение, — сказал он с насмешливой торжественностью.

— Дня через два, — добавил один серый солдат.

Снова смех.

— А пахнет и правда что надо. Ну-ка, наваливай, — приказал синий солдат Хокану.

— Мне не надо, — сказал серый солдат. — Я уже пробовал его сушеную говядину. Мне хватило.

Смешки.

— Но это-то отменно. Прямо как дома, — сказал его серый товарищ.

Хокан предложил ложку.

— Не слышал, что ли? Мне не надо.

— Ну, — пробормотал синий с набитым ртом, — нам же больше достанется.

Отказавшийся есть сплюнул через плечо. Двое других налегли на перепелку.

— Давайте выпьем, — сказал синий солдат и встал за фляжкой штатских.

Он пошатнулся, и одной руки не хватило, чтобы остановить падение. Серый солдат рядом с ним попытался встать, но не смог. Последний тут же все понял и потянулся за пистолетом. Но раньше Хокан огрел его котелком по голове. Он не проверял, умер тот или без сознания, предпочитая жить с незнанием, нежели со знанием о том, что убил еще одного человека.

22

После многих лет неприкаянных скитаний и многих лет в застойном тумане появилась цель и превратила его в одержимого. Если в норе он жил в безвыходном настоящем, то теперь существовал только для будущего. Воевал с каждым мгновением. Законченный день — одной преградой меньше. Он почти не спал. У него был план.

Он намеревался вернуться на запад и найти спрятанное золото Джеймса Бреннана. Для этого сперва предстояло найти Клэнгстон, откуда он легко бы дошел до прииска, а там — и до тайной ямы Бреннана. Прошла целая вечность с тех пор, как прииск захватила клэнгстонская дама и ее люди, и Хокан надеялся, что тот уже исчерпан и забыт. А если там и кипит работа, его бывшие враги уже состарились или мертвы. Так или иначе, тайник Бреннана находился вдалеке от карьера и наверняка оставался все эти годы нетронутым. С золотом Хокан найдет дорогу в Сан-Франциско — первой мыслью было нанять крытый фургон с кучером. Там он сядет на корабль, купит молчание капитана и уплывет.

Чтобы оторваться от преследователей, он забрал всех пятерых лошадей. Через несколько дней, успокоившись, четырех он отпустил, оставив только самого большого тяжеловоза. Тот был желто-рыжий, такой грузный, словно вышел из сна, где все знакомое становится неудивительно чужим. Его тушу словно сделали из материала, презревшего разделение между живым и неодушевленным. Каждый мускул, такой четкий под шкурой, словно его уже освежевали, на ощупь напоминал мешок, туго набитый песком и не поддающийся под пальцами. В повадках сквозило смирение, а поступь противоречила невероятной силе и размеру. Вместе Хокан и конь представляли впечатляющее, но по-своему заурядное зрелище. Они словно приглушали друг друга. На нем Хокан почти не бросался в глаза.

Зная, что шкуры и тряпье привлекают слишком много внимания, он забрал почти всю одежду штатских. Каждый вечер он трудился над штанами и рубашкой, расширяя их заплатами тут и там. Одна из широкополых шляп, которую он тоже перешил побольше, затенила его лицо. А львиную шубу он скатал и привязал к седлу.

Наверное Хокан знал одно: Клэнгстон — к востоку от Сан-Франциско. Теперь он жалел, что не обращал внимания на окрестности в пути с Бреннанами. Но после стольких лет скитаний по стране догадался, что, следуя на восток, они могли отклониться севернее — ведь глубоко в пустыню они ни разу не зашли. А следовательно, зная, что сам находится к югу от Сан-Франциско, он думал найти море и далее держать на северо-восток змеящейся диагональю, что рано или поздно и выведет к Клэнгстону.

Это путешествие напоминало любое другое. Он уже слишком привык к лишениям, чтобы их чувствовать. Редкие чудеса в пути казались виденными и надоевшими. Природа уже не пыталась убить его или удивить. Но даже проведя большую часть жизни в этих прериях, пустынях и горах, он до сих пор не мог назвать их своими. После тысяч ночей под теми же звездами он просыпался во столько же тысяч утр под тем же солнцем и плелся столько же тысяч дней под тем же небом, но всегда чувствовал себя не на месте. Эта земля, ее флора и фауна кормили его так долго, что, строго говоря, стали частью его тела. Коль Лоример прав, теперь эта огромность вокруг — его плоть. И все же ничто — ни несметные шаги или приобретенные знания, ни побежденные враги или найденные друзья, ни пережитая любовь или пролитая кровь — не сделало эту землю его землей. Он ни о чем не скучал из своего шведского детства, кроме брата, но подчас казалось, что тот короткий период (настолько короткий в сравнении с долгими и насыщенными годами после, что Хокан впадал в иллюзию, будто помнит каждый день на ферме с момента, когда осознал свое окружение) — дырочка в бесконечном пространстве, и все — равнины, горы, cañons, солончак, леса — утекает через нее. Как бы ни были они велики, эти территории не принимали его никогда — даже когда он вгрызался в них и нашел приют за пазухой земли. Все, кого он встречал, включая детей, в его глазах имели больше прав на эту страну, чем он. Ничто не было его; ничто не хотело его. Он зашел в глушь с намерением выйти на другом конце. То, что у него не получилось, не значило, что теперь это его дом.