Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан
Первые недели он держался своей привычки сторониться людей. Немногие дома и деревеньки, замеченные издалека, он избегал без труда, а на трактах, где, предположительно, изобиловали разбойники и вандалы, его — скромного путника, едущего своей дорогой, — никогда не трогали. Зато в тех краях встречались причудливые следы человеческого присутствия. Однажды утром он обнаружил, что смотрит на череду высоких шестов. Они стояли в двадцати шагах друг от друга, стянутые на самой верхушке проводом. На этой черной веревке сидели птицы. Линия тянулась так далеко, что изгибалась в обоих направлениях, следуя окружности земли, съеживалась и пропадала. Проезжая под проводом, он чувствовал необъяснимые опасения, словно переходил границу в невообразимую страну.
Севернее разбросанные деревеньки уже перерастали в соседние, а то и в города. Объезжать их было не так уж сложно, но труднее стало уклоняться от пастухов со стадами, фермеров с урожаем и торговцев с товарами. Обычно хватало завидеть краешек шляпы. Но в дальнейшем все-таки пришлось столкнуться с незнакомцами лицом к лицу из-за нового препятствия: заборы. Раньше он их в Америке встречал редко, и то вокруг домов. Теперь же они резали равнины во всех направлениях. Некоторые ограды делили надвое самый горизонт. Не раз он искал обход несколько дней. Долго ли, коротко ли, но объезд неминуемо вел к разговору с каким-нибудь батраком, прислонившимся к деревянному столбу. В первый раз Хокан с трудом вымолвил и слово. Ничего не слышал за внутренним рокотом страха, лицо отказывалось делать что положено. Но зато в тот день он совершил великое открытие: это неважно. Большинство здесь так же лаконично, а остальные слишком рвутся рассказывать о себе, чтобы слушать кого-то еще. А отвечал Хокан или нет — даже слушал ли, — они почти и не замечали. Но все-таки он никогда не спешивался, уверенный, что на земле заметят его рост. В остальном от него требовалась сущая ерунда. Приветствуют — приветствуй в ответ; заговорили — опусти голову; на большинство вопросов неопределенно буркни. В последующие дни он спрашивал многих пастухов о Клэнгстоне. Первые о нем слыхом не слышали, но чем дальше на север, чем чаще ему отвечали. Шахтерский городок, говорили они. Он правильно едет, говорили они.
После встречи с пятью людьми у норы Хокан удивлялся, что на западе почти все молоды. Возможно, так было всегда, а он не замечал, будучи молод сам. Но теперь он редко видел людей своего возраста. Полные жизни мужчины словно признавали его возраст уважительным кивком. Пользуясь этим, Хокан скрючился и ссутулился на седле, пытаясь казаться старше, слабее и меньше. Иногда, когда к нему обращались, делал вид, будто не слышит. Оттачивал роль с каждым выступлением. Начал щуриться из-под расчетливо нахмуренного лба, едва заметным за длинными космами, которыми аккуратно укрывал лицо. Голос стал дрожащим и дребезжащим бормотанием. Он знал, что это только мерещится, но буланой тяжеловоз будто подыгрывал, понурив голову и обреченно вздыхая на каждой остановке. Рыжая грива даже ниспадала на лоб челкой — как у Хокана, — когда конь с удрученной апатией тянулся за травинкой. Чем больше Хокан вживался в роль немощного, тем больше она ему нравилась. Не только тем, что сморщенный и съеженный вид придавал ощущение безопасности, но и тем, что уже сам обман принес ему огромное и неожиданное удовольствие. Ложь была чем-то новеньким. В те дни он понял, что, не считая случая с тинктурой и рагу, прежде никогда не лгал и не предавал доверия. Не из-за какой-то незаурядной добродетели. Просто так вышло.
На севере черная почва перешла в бледную пыль, ограды пропали, и страна вернулась в прежнюю колею — к порядку, который Хокан никогда не понимал, но всегда уважал. Он спал в переносной кожаной палатке и ел только пару кусочков сушеного мяса в день. Подавить порыв ставить западни, свежевать и дубить оказалось почти невозможно. Все это много лет определяло его жизнь, и он не знал, чем заняться без ежедневного контакта с маленькими тельцами и без удивления от их анатомии, освобожденной от меха. И все же он воздерживался. Хотелось оставаться чистым, не выглядеть и не пахнуть, как траппер с вонючими трофеями на седле. Просто-напросто бедный старый гомстедер на рабочей лошадке.
Однажды днем, поднявшись на холм, он увидел вдали прочерченную дорогу. Всадников и фургоны в клубах пыли. Даже дилижансы. По словам последнего, с кем он говорил, эта дорога и вела в Клэнгстон. Хокан обернулся и посмотрел на пустыню. Больше он ее не увидит.
23
Он въехал в Клэнгстон в сумерках, пуще прежнего притворяясь дряхлее и меньше ростом. До сих пор Гетеборг, Портсмут, Сан-Франциско и городок шерифа были единственными крупными поселениями, куда ступала его нога. Не задерживаясь в них надолго, он плохо представлял их размеры, но Клэнгстон выглядел бесконечно оживленнее их всех. Какое-то время Хокан, ошеломленный, просто сидел на коне посреди суеты и шума. Затем шагом въехал в город. Мимо гремели фургоны и телеги, груженные звенящей посудой, кучера натягивали удила, чертыхались и поносили как лошадей, так и рассеянных пешеходов. Швырялись в него оскорблениями за то, что он едет так медленно и непредсказуемо, а один даже хлестнул его по плечу. По улицам спешили люди всех мастей. Рабочие с лопатами и кирками, дамы в наипрекраснейших платьях, мальчишки на побегушках, юнцы верхом на норовистых жеребцах, бригады китайских шахтеров, господа в пиджаках сиятельней, чем платья дам, мужики с голодными глазами и в изношенных башмаках, официанты с подносами, полными снеди и питья, плотно сбившиеся отряды строго одетых и тяжеловооруженных курьеров с ящиками и чемоданами. И каждая нога — в выделанной коже или грубой оленьей, на тончайшей подошве или на высочайших каблуках, в тряпье и веревках или в шнурках и пряжках — ступала по черной, бурой и красной жиже, покрывшей улицу от порога до порога, будто стоячая река грязи, экскрементов и гниющей еды. Но месиво никому не мешало. Даже многочисленные пьяницы и попрошайки как будто куда-то спешили, то ковыляя с одной стороны улицы на другую с бессмысленной решительностью, то клянча деньги и еду с деловитой расторопностью. В сумрачных питейных выпивка служила не для досуга, а либо поводом всяческих торговых сделок, либо занятием, требовавшим от человека чрезвычайной энергии и преданности. За зелеными столами бодро сдавали, получали и разыгрывали карты. Бешеные мелодии невидимых инструментов, чье звучание Хокан не узнавал, сталкивались друг с другом, словно одновременные споры на разных языках. За окном брили розовые лица. Взрослые мужчины с мальчишескими голыми щеками. Усы, усики, бороды всех форм, волосы такие гладкие, словно их укладывали с медом. Женщины болтались под шпилями кудрей и локонов. Эти рассеянные и презрительные дамы обращали не больше внимания на рюши подолов, зависшие над самой слякотью, чем на постоянные свары вокруг. На пороге, у фургона, под козырьком, за стойкой кого-то да охаивали, пихали, били или пинали. Одни драки разнимались; другие подбадривались редкими кружками зевак. Мимо проезжали роскошные экипажи, запряженные четверками и даже шестерками. Резные кареты, плывущие на невидимых пружинах и рессорах, не иначе как покачивались в безмятежных водах, а не пробирались через грязь — по крайней мере, до ближайшего угла, где на повороте неизменно попадался встречный фургон или экипаж, и тогда поднимался переполох нервного ржания и пыхтения лошадей, пока кучера кричали и щелкали в воздухе кнутами. Внутри карет смотрели прямо перед собой со взвешенным безразличием дамы. Жива ли еще та, кто держала Хокана в плену? Где ее гостиница? Он вертел головой налево и направо, пытаясь найти единственный квартал без соседнего тротуара, начало Клэнгстона, но теперь видел так много зданий и так много улиц. И все постройки — от конюшен до салунов — выглядели как новенькие, но притом и стесанные постоянной деятельностью. Изрядно было красивых домов, и многие напоминали тот резной гардероб, что встретился много лет назад в пустыне. Почти во всех зданиях находилось какое-нибудь заведение. В одних продавали товары, в других просто стояли ряд за рядом столы, где лощеные клерки в жакетах трудились над широкими страницами. Несмотря на царящее спокойствие, в глаза так и бросалось, что нервозность и напряжение писцов, согбенных над книгами, превзойдут нервозность и напряжение любого, кто орет во все горло или дерется на углу. Во всех лавках шла бойкая торговля. Покупатели в ярких суматошных помещениях инспектировали товары наметанным глазом, мрачно сравнивали разные вещи от продавцов в фартуках, торговались, покупали дюжинами. Из кладовок выносились мешки, бочки и ящики и ставились на полки и стойки. Сворачивалась в мягкие колонны ткань. Скручивались в тяжелые бухты разнообразные тросы и веревки. Свертки разворачивались, их содержимое демонстрировалось, изучалось и заворачивалось обратно. В стеклянных куполах и витринах поблескивали сласти и фрукты. В коричневую бумагу запаковывали десятки за десятками покупок, перевязывая сизалевыми шнурками. Деньги сменяли хозяев. Золото всех видов — монеты, самородки, слитки, песок. Были и бумажные банкноты. Коммерческое исступление перехлестывало из магазинов на улицы в виде лотков и стоек со всем, что душе угодно. А за этими хлипкими постройками процветал и другой вид торговли, помельче. Истошными и охриплыми голосами расхваливали свои товары лоточники и коробейники с ящиками, привязанными к груди. Те, что без ящиков, были проповедниками, и было их великое множество.
