Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан
В этой аскетичной жизни под куполом Хокан обрел блаженство. Они пробавлялись тем немногим, что заготовили в горах, и проводили дни в почти полнейшей тишине. Аса велел шуметь как можно меньше, ведь в cañons звук разносился быстро, громко и далеко. Хокан не возражал. Рыжий свод с прожилками розового и пурпурного сохранял прохладу на протяжении дня и тепло — ночью. Ему нравилось все утро лежать рядом с Асой, разглядывая купол, и шепотом отмечать лица, зверей и всяческие фантастические сцены, возникавшие в изощренных завихрениях. Изучая разноцветные слои на стене, Хокан находил удивительные ископаемые (многоногие панцири, спиральные ракушки, шипастые рыбы), но их Асе никогда не показывал.
Раз в день, под вечер, когда на дне оврага пролегала тень (а значит, сверху его становилось труднее разглядеть), они вели коней на пастбище и наносили воды с ручья. Поскольку валуны, закрывавшие и прятавшие проход, можно было убрать только изнутри, они занимались этим по очереди. Сперва Аса не пускал Хокана. Это, говорил он, единственный момент, когда их могут найти и убить. Но тот настаивал: риск следует делить пополам. В конце концов Аса с великой неохотой уступил. Хоть Хокан и скучал без Асы, он наслаждался и этим ежедневным часом одиночества, когда либо шел по ущелью с лошадьми, глядя на землю снизу, либо оставался под куполом и прогуливался, тихо напевая — опасаясь, что Аса услышит его от ручья, — и слушая, как голос отражается из самых неожиданных уголков.
В один такой день, когда Аса ушел с лошадьми, Хокан, напевая про себя, вдруг услышал переполох. Галоп. Множество коней. Клич Асы. Выстрел. Другой. Улюлюканье Асы. Галоп. Хокан подполз к открытому концу убежища, откуда, оставаясь незаметным в тенях, увидел вход. Топот копыт, крики и выстрелы становились громче, одно эхо перекрывало другое, и было невозможно понять, откуда доносятся звуки и в каком порядке — причина и следствие, прошлое и будущее перевернулись и перепутались в отзвуках. В завихрении звуков Хокан уже было решил, что Асу застрелили, хоть его крики еще висят в воздухе. Но когда волна отголосков надвинулась, Аса вынырнул на всем скаку из-за угла. Он приподнялся на стременах, вытянувшись вперед и касаясь шеи коня. Когда не подхлестывал его веревкой, держал ее перед глазами животного, чтобы тому передалась паника наездника. Он пронесся мимо тайного прохода и повернулся к темному карнизу, откуда наблюдал Хокан. Аса никак не мог его видеть, но его взгляд и улыбка украдкой, на миг добрая и спокойная (миг, в который застыли погоня, шум и мир), сказали, что он знал, где Хокан. Мгновение спустя Аса скрылся из виду. За ним тут же промчались три всадника. Пропали и они. Крики и выстрелы продолжились. Потом прекратились.
Тишина измочалила и разметала Хокана. В ней не было места ни для него, ни для чего.
Кто-то рассмеялся. Не Аса.
Слишком много воздуха, слишком много света.
Вдали отдался цокот. Шли шагом. Все ближе. Затем по ущелью вольготно проскакали три всадника. Перешучиваясь. Посмеиваясь. С конем Асы на привязи. С привязанным к нему телом Асы. Прямо под Хоканом. Голова Асы блестела от крови.
Хокан не двигался с места, даже когда зашло солнце, высыпали звезды, а потом забрезжило утро. Трижды.
20
Он сам не знал, сколько лет минуло с тех пор, как он оставил cañons. Несколько зим назад в волосах появились первые серые пряди. Теперь он покряхтывал под грузом бревен и валунов, которые раньше поднимал без труда. Однажды его голос, который он слышал, только когда кашлял (или в редких случаях, когда мычал песенку или говорил себе пару слов), показался старческим. Возможно, старше, чем у его отца.
Он редко покидал свое убежище. Давным-давно, только осев в этих краях, он решил врыться в землю. Думал, так жилье будет меньше бросаться в глаза. Несколько месяцев ушло на основную канаву, упиравшуюся в приблизительно квадратную камеру. Как только смог поместиться в эту нору, он влез в нее и с тех пор жил там, расширяя и достраивая. Удлинялась канава — удлинялась и ее скатная крыша. Хотя она почти сливалась с землей, в первые дни он переживал из-за такой заметной постройки, но, как он скоро обнаружил, тот лишний метр необходим для стока. В первый сезон дождей пришлось замостить полы и облицевать стены камнями и бревнами, чтобы их не размыло и не обрушило. У него обнаружился особый талант к мозаике, и ему даже доставляло удовольствие выдумывать разные узоры — и, пожалуй, это одна из причин, почему он на протяжении лет не прекращал увеличивать жилье. В любое время года у него одновременно горело несколько костров — по крайней мере, в какой-то период, — подсушивая стены и пол. В трудах проходила большая часть каждого дня, но его это не смущало. Так ему было чем заняться. Облицовка и ежедневные костры делали туннели и комнату пригодными для житья, а воздух — не таким смрадным. Он даже изобрел дымоход с кожаной воронкой и в дальнейшем прорыл по всей длине норы несколько таких вытяжек.
Сколько он там жил, столько копал. Хоть он и знал, что чем больше землянка, тем проще ее заметить, необъяснимое ощущение безопасности, идущее от умножения ветвящихся развилок, превозмогало здравый смысл. Закончив и отделав главный проход и квадратную камеру (пол, стены, дымоходы, примитивная постель, пни и валуны взамен столов и стульев), он приступил к новому коридору, в другой стене. Он работал поэтапно, начиная с противоположного конца новой траншеи и только в завершение объединяя ее с существующей землянкой, чтобы его жилье во время стройки оставалось чистым.
Это место он выбрал, когда узнал, что под твердой коркой поверхности пролегает мягкая глина. Чтобы пробиваться через верхний слой, он сделал из длинного сука и тяжелого острого камня нечто вроде тарана. Несколькими ударами дробил комья гальки, корней и сухой почвы, затем выгребал выдолбленными древесными стволами разного размера. Добравшись до пласта грязи, часто он большим и плоским треугольным камнем одновременно прорезал глину и поддевал тяжелые камни, чтобы не приходилось копать понемногу. Для этого он вонзал самую острую кромку треугольника — большой и гладкий наконечник стрелы — в землю под небольшим углом, затем с опорой на два шеста вставал на него и скакал на краю, пока тот не зароется целиком и не выкорчует крупный шмат почвы. Хокан неустанно трудился, копал и подпирал, теряя счет времени и себя. Пока он трудился в потемках, незаметно наставала ночь. В постели он часто находил на себе раны, незамеченные днем.
Подчиняясь порыву, он начинал несколько проходов одновременно — и уже в несколько месяцев получил запутанную сеть туннелей. Одни — взаимосвязаны; другие — обособленны; многие вели в квадратную пещеру. Часто туннели сводились к узким канавам — не больше чем наброски амбициозных начинаний. Однако удержать такой большой лабиринт от обрушения было невозможно. Не хватало валунов и балок, чтобы предотвратить лавины, не доходили руки разжечь все костры, необходимые для просушки глины. Стихии одолевали. Дальние коридоры ветшали и рушились после пары наводнений и оползней — со временем эта участь ждала многие окраины. В конце концов Хокан отступил к первому квадрату и поддерживал лишь несколько вспомогательных проходов. Месяцами зарывал заброшенные траншеи обратно.
После смерти Асы Хокан жил под куполом до зимы. Почти не ел, выходил считаное число раз, только чтобы набрать воды. Мир свелся к оранжевым фигурам на сводах. Каждый миг был тюрьмой, закрытой и от прошлого, и от будущего. Здесь-и-сейчас, здесь-и-сейчас, стучало в его ушах сердце. Безразличие к себе и своей участи достигло абсолюта. Боль, хотя сильная и оглушающая, доходила отдаленным эхом чужого крика.
Впоследствии, оглядываясь на эти месяцы, он видел себя ископаемым, замурованным в скале.
Однажды ночью он чуть не окоченел от холода. Рыжий купол давно залила чернота. Вместо причудливых образов, всплывающих в каменных завихрениях и тонущих обратно, он видел знакомых. Родителей, управляющего, соседских фермеров. Видел животных. Жеребенка, которого отец продал мельнику. Неподвижного грифа, пачкавшего небо пустыни. Даму, державшую его в плену, ее гвардию, толстяка. Джарвиса Пикетта и коротковолосого индейца. Белую свинью. Женщину, взбивавшую масло рядом со школьниками. Школьников. Коня, забранного у братства. Лоримера, Антима, матроса, сказавшего, что коричневый город на берегу — не Нью-Йорк, следопыта, семейство Бреннанов, шерифа, Лайнуса. Китайских моряков за обедом в Портсмуте. В тот самый момент, когда Хокан таращился во тьму, большинство из них, скорее всего, были еще живы. В тот самый момент большинство что-то делало: школьники, уже молодые люди, пахали и доили; Лайнус шел по оживленной улице; мужчины и женщины спали; кто-то болел; все видели в мозгу какую-то картинку; многие разговаривали; кто-то пил стакан холодной воды. Но Аса умер. Ознобленное и дрожащее тело Хокана вдруг расслабилось, и он почувствовал, как сознание ускользает, будто гаснет в пепле тускло-красный уголек. Почему он боролся с этим славным освобождением, того он не знал и сам. Но на следующее утро он вышел в путь.
