Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

— Спасибо, друзья! Милости прошу! Спасибо! — воскликнул Джарвис от лица партии, когда отряд въехал в разомкнутый круг.

Женщины разглаживали фартуки. Мужчины поправляли шляпы. Всадники молчали.

— Спасибо, — повторил Джарвис, солнечный как никогда. — Прошу. Чем мы можем отплатить?

— Хлеб. Мы не ели хлеба целую вечность, — ответил предводитель — мужчина в шляпе с выгнутой тульей, незаметными жестами направляя товарищей на конкретные места.

— Кто-нибудь! Хлеба! — прикрикнул Джарвис.

Недолгое колебание. Наконец две женщины, подобрав юбки, короткими шажками засеменили к фургонам. Один всадник встал у проема в кольце, рядом с Хоканом. Никто не говорил ни слова. У ноги Хокана был муравейник. Он посмотрел на насекомых, потом на небо и, наконец, на всадника. На его лице расплылись желтые, красные и синие пятна, как бывает сразу после того, как посмотришь в ослепительное небо. Хокан моргнул. Пляшущие пятна поблекли. Он моргнул еще. Пляшущие пятна пропали. Но желтые, красные и синие пятна на лице всадника остались. Пятна краски. Хокан словно стал невесомым. Колени подогнулись. Он пошатнулся и наступил на муравейник. Мальчик выстрелил из палки-ружья. Вернулись короткими шажками, подобрав юбки, женщины с круглыми караваями хлеба. Хелен выглянула из фургона и улыбнулась Хокану. Всадник проследил ее взгляд, опустил глаза на Хокана и понял, что тот увидел его желтые, красные и синие пятна от краски. Обоих парализовал миг взаимного узнавания. Всадник смазал краску с лица и посмотрел на пальцы. Предводитель на другом конце круга, разламывая краюху напополам, застал последнюю часть этой сцены. Его глаза превратились в щелочки. Он уронил хлеб и вскинул ружье.

— Вперед, за Ииуя! — воскликнул он.

Они стреляли во всех, кто попадется: вооруженных и безоружных, мужчин и женщин, взрослых и детей. Всадник рядом с Хоканом стоял как завороженный. Кожу Хокана покалывало от страха, когда он достал пистолет и выстрелил ему в сердце. Затем, задыхаясь, охваченный ужасом, он укрылся за мешками с зерном. Дым. Звон в ушах. Ползущие силуэты. Ржание. Перепуганные псы и жадные псы. Вскрики. Гул его собственной крови. Ощущение невесомости.

Из-за холмов справа вернулись фальшивые индейцы, присоединились к всадникам и открыли огонь по поселенцам. Кто мог, стрелял в ответ. Рядом с Хоканом упал один из индейцев, раненный в грудь. Он еще был жив, но захлебывался кровью. Хокан подполз. Он слышал, как в грудной клетке без толку хлопает обмякающее легкое. Хокан смотрел в его голубые глаза, когда тот испустил дух.

Выстрелы редели. Времени перезаряжать не было. Вместо ружей в ход пошли клинки, дубины и кулаки. Отец изувеченного мальчика лежал мертвым в нескольких шагах от своей упряжки волов. Хокан видел, как трое залезли в фургон с Хелен и ее братом. Он вскочил и схватил шкворень от фургона. Его перехватил один из индейцев. У того был нож. Хокан впервые в жизни почувствовал — плотью, костями, всеми конечностями — свой размер и силу. Он замахнулся, обрушил шкворень и вышиб нападавшему мозги. Подобрав нож, он заглянул в фургон. Мальчику перерезали горло. Двое, голые ниже пояса, согнулись над Хелен. Третий держал нож у ее шеи. Никто не заметил Хокана. Он заколол того, кто трудился над Хелен. Человек с ножом от удивления перерезал ей горло. Хокан выхватил пистолет и застрелил обоих.

Его вытянула из фургона воронка насилия, еще кружившая в лагере. Сражаясь с разбойниками, он кричал и плакал, как дитя. Он видел перед собой только тела тех, кого нужно уничтожить, по одному за раз. Что он делал, расплывалось в памяти, но ощущения остались надолго. Он помнил, как представлял свое лицо, безобразное и красное от криков, когда он не потратил впустую ни единого из трех оставшихся зарядов. Помнил, как возникла и сгинула новая частичка его сознания, когда он размозжил кому-то голову рукояткой пистолета. Остро запомнилось, как он удалился из себя, когда проткнул кому-то печень. Он знал, что убил и покалечил несколько человек, но ярче всего осталось ощущение скорби и бессмысленности от каждого поступка: те, кого стоило защищать, уже мертвы, и с каждым убийством становилось все труднее оправдать его собственную борьбу за самосохранение.

Они напились. То и дело возвращалась одна песня, прерывая бурные разговоры. Хокан не мог разобрать слов, но на ум почему-то пришла свадьба. Ему на голову возложили венок, назвав его короной. «За Ястреба!» — восклицали они в каждом тосте. Джарвис звал его праздновать, и отделаться Хокан смог, лишь приложив мерзкую бутылку к губам и сделав притворный глоток. «За Ястреба!» Хокан таращился в костер так, словно пламя горело только от его взгляда.

Почва была твердой и каменистой, и тела захоронили в неглубоких могилах. Родители и овдовевшие супруги не сводили глаз со своих холмиков. Хокан уложил Хелен рядом с ее семьей, в стороне от остальных. Хотелось прикоснуться губами к ее лбу, но тут ему стало противно от открытия, что теперь, когда она мертва, поцеловать ее проще.

Врагов бросили гнить. Большинство погибло от руки Хокана. Джарвис сказал, грабители отступили, как только увидели, что у них нет ни шанса в рукопашной. И все благодаря Хокану. Это из-за него они так дорого поплатились. Или что-то в этом духе. Хокан не вник. «За Ястреба!»

Единственного выжившего допросили. Хокан понял почти все, что сказал умирающий: он говорил медленно, подолгу переводя дыхание.

— Воинство Ииуя. Ангелы Гнева. Нас еще много, — дерзил он.

— Где? — спросил Джарвис.

— Ополчение пророка. Мы еще столкнем вас с края. Вас. И остальных проклятых неверных. Даже вашего президента. С края. Братство.

— Где? Где остальное братство? — не унимался Джарвис.

Мужчина улыбнулся.

— Зачем нападать на нас? У нас ничего нет. Мы бедные, — сказал один из поселенцев.

— Как говорит пророк, есть три вида бедных. — Хоть и истощенный болью, раненый явно смаковал слова, которые еще мог произнести. Он перхал и хрипел. — Пророк говорит: есть три вида бедных. Бедные Господа, бедные Дьявола и бедные дьяволы. — Он рассмеялся и закашлялся.

— Он может тебя вылечить, — сказал Джарвис, показывая на Хокана. — Говори.

— С края.

Раненый приглушенно закашлялся, поднял глаза к ночному небу, харкнул густой черной кровью и умер.

На востоке зависло сияние без лучей. Было что-то зловещее в зрелище тел поселенцев, разбросанных по лагерю, когда они отсыпались после выпивки у бледнеющих углей. Некоторые женщины уже приступили к работе. Коней убитых бандитов стреножили и собрали пастись вместе. Хокан нашел гнедого, принадлежавшего первому человеку, кого он убил. Поправил под себя стремена и подвел коня к своему навьюченному ослу. Рядом лежал Джарвис. Хокан оставил пистолет ему. Женщины бросили работу и наблюдали за Хоканом из черных дыр под чепцами. Он сел в седло и медленно уехал.

13

Сможет ли он признаться Лайнусу в том, что сделал? Хокан вспоминал хвастливые истории брата, полные героических подвигов и отваги, и его опечалила сама мысль, что Лайнуса может впечатлить учиненная резня. Испытав насилие вблизи, теперь Хокан понял, что все те детские байки выдуманы. Никто не может охотно совершать или наблюдать подобное варварство. И он предпочел верить, что это ложь, нежели хотя бы на миг допустить, что кровопролитие доставляло брату легкомысленную радость. Так или иначе, эта ложь или это удовольствие впервые омрачили образ Лайнуса. Но прошло так много времени, Лайнус наверняка немало пережил. Не может быть, чтобы он не стал другим человеком. И что этот новый человек подумает о младшем брате и его грехах? А Хокан верил, что согрешил. Не против Бога, о чьем бледнеющем в уме лике уже и не задумывался, а против святости человеческого тела, в которую его совсем недавно посвятили, только чтобы какие-то месяцы спустя он ее осквернил. И не может быть ни исключений, ни оправданий, ни смягчающих обстоятельств — нет даже Хелен, кого он не смог спасти. Во что его превратят эти убийства? Чем он станет?