Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

Он потерял счет времени. Казалось, он шел уже целую вечность, когда его одолел горячечный бред. Ему мерещились голоса и стук копыт, приходилось то и дело оглядываться, чтобы отмахнуться от воображаемых звуков. Иногда он бросался на землю в уверенности, что его нагоняет перезвон черного экипажа. Чтобы приглушить галлюцинации, он начал разговаривать вслух, в основном — с Лайнусом. Иногда Лайнус отвечал. Понемногу тело Хокана становилось легким и непослушным. Ходьба превратилась в постоянное чудо. Самым трудным в каждом шаге стало опускать ногу. Он смотрел на ботинок, поражаясь его виду в воздухе, гадая, как он туда попал и как сможет приземлиться. Затем на следующем шаге смотрел со схожим непониманием на вторую ногу. И всякий раз удивление было свежим, будто он видел подвешенную ногу впервые. Походка стала странным упражнением в эквилибристике: он поднимал ноги все выше и задерживал в воздухе все дольше, слегка вытянув руки, будто оцепенелое чудище. Единообразие ландшафта лишь подпитывало безумие. Он то и дело приходил в себя на полушаге и видел, что идет по землям, ничем не отличавшимся от того, что он видел до транса. И никак не подсчитать, сколько прошло времени или как далеко он зашел. Порой казалось, будто он шагает на месте.

Однажды утром он проснулся, весь дрожа и сжимая дохлого пса. Он не помнил, как его поймал и свернул ему шею.

Так он шел, но тут нога вдруг не встретилась с землей — все падала, медленно опускалась в бездну под расступившимся песком. Последнее, что он помнил, — как смотрел на стопу, оставшуюся на поверхности.

6

Костер, согревающий лицо. Звезды над пламенем. Сырая ткань на губах. Солнце, пропущенное через парусиновый полог. Привкус горячки. Устрашающий шум колес кареты. Сумерки или рассвет. Голоса. Вкус меда. Очки. Улыбка Лайнуса. Ржание лошади. Запах овсянки и кофе. Его крики. Пеньковая веревка на руках и ногах. Лайнус, рассказывающий сказку. Костер, согревающий лицо. Голоса. Сырая ткань на губах. Очки. Вкус меда.

Его разбудили мозоли на запястьях, но он только порадовался жжению под веревкой — подтверждению, что наконец воссоединился с телом. Он лежал в крытом фургоне. Солнце — горячее пятно на парусине. На козлах тихо переговаривались два силуэта. Он слышал и других людей на конях или ослах. Время ласково текло через него. Зрелища, звуки и текстуры вновь слились в единой реальности.

Когда восприятие прояснилось, он заметил, что по бокам слышится разнообразный перезвон — от быстрых пронзительных «динь» до медленных низких «дон». Он повернул голову и увидел теснящиеся банки, висящие на каждой стойке и болте и привязанные ко дну фургона. В них в желтоватой жидкости плавали ящерицы, крысы, белки, кошки, пауки, лисы, змеи и другие существа. В других банках хранились нерожденные животные, кишки, конечности и головы. Он зашевелился, но обнаружил, что крепко связан. Подняв голову, он увидел клетки, трепыхавшиеся от птиц, корзины, кишащие насекомыми, плетеные сундуки с шипящими змеями. Тогда Хокан решил, что его пробуждение — лишь иллюзия и он все еще не выбрался из кошмара. И издал звук, отчего один из людей впереди обернулся. Хокан видел только его очертания на фоне яркого неба. Тот залез в фургон и склонился, раскрыв то самое лицо в очках, что зависало над Хоканом во время его мучений. Человек улыбнулся.

— Ты вернулся, — сказал он.

Хокан попытался сесть, но веревки не пустили.

— Прости, — сказал человек, ужаснувшись, когда вспомнил о путах Хокана, и поспешил его освободить.

Возясь с веревками, он говорил успокаивающим голосом. Когда он закончил с лодыжками, его речь тоже подошла к концу. Хокан только таращился в ответ. Человек о чем-то спросил. Молчание. Он снял очки и попробовал задать еще вопрос. Хокан смотрел в его серые глаза — любознательные без пытливости, сострадательные без снисходительности. Небритый — как и все, кого Хокан встречал в глуши, но, в отличие от остальных, он ухаживал за насыщенно-рыжей бородой, доходившей до верхней пуговицы рубашки. Волосы прилизаны и приручены песком, и было легко представить, что чем они чище, тем встопорщенней. Этому человеку равнины пошли на пользу. Когда его правый глаз сдвинулся в сторону, он снова надел очки.

— Ты не говоришь по-английски? — спросил он.

— Мало, — ответил Хокан.

Человек задал еще вопрос. Эти слова уже не напоминали английский. Он попробовал снова — гортанным, грубым языком. Хокан только смотрел на него, потирая ободранные запястья. Заметив это, мужчина снова извинился и изобразил мечущегося в горячке человека, пинавшего и бившего воздух. Потом показал на Хокана, коснулся указательным пальцем его бицепса и тут же отдернул, будто мышцы раскалены докрасна.

— Ты сильный! — сказал он и рассмеялся.

Пока он осматривал волдыри Хокана, они молчали.

— Откуда ты? — спросил он, поправив очки, когда закончил.

— Швеция.

Ответ одновременно и удовлетворил, и озаботил того человека. Дергая себя за бороду и щурясь, он словно потянулся куда-то в прошлое и наконец произнес что-то весьма похожее на «Меня зовут Джон Лоример» на шведском. Хокан просиял. Лоример заговорил на этой фантастической версии родного языка Хокана — и шведского, и нет, иной раз знакомого, но потом вдруг неразборчивого, напоминавшего о доме, только чтобы сразу же напомнить, как далеки от него эти чужеродные звуки. Позже Лоример объяснит, что это помесь немецкого и голландского, подлатанная английским.

С трудом Лоример поведал на своем жаргоне из разных языков, что когда Хокана заметили — еле бредущим с вытянутыми руками, — кое-кто в партии принял его за дьявола. Приблизившись и разглядев его темную кожу, другие решили, что он индеец. Увидев вплотную, что он покрыт запекшейся кровью, все уверились, что он смертельно ранен. Хокан их будто не замечал, но, когда его попытались отвести в фургон, чтобы обработать раны, дал яростный отпор, и понадобилось три человека, чтобы с ним совладать. Скоро после этого он потерял сознание и не выходил из горячечного бреда шесть дней. Смыв засохшую кровь, Лоример оказался в тупике, не обнаружив тяжелых ран.

На шведском, инкрустированном английским, Хокан кратко пересказал свои злоключения, начиная с клэнгстонской дамы. Он просил Лоримера держаться подальше от ее людей и сказал, что покинет караван наутро, ведь его преследователи не побоятся убить всех, чтобы добраться до него. Ему нужны только еда и вода, если они могут поделиться. Лоример и слушать ничего не желал. Хокан останется под их защитой, пока полностью не оправится и не окажется вне досягаемости той женщины. Их караван в любом случае шел на восток — по крайней мере, пока не достигнет ближайшей цели, великого соленого озера Саладильо, где Лоример со своими людьми повернет на юг. Тем временем, сказал Лоример, ему бы хотелось поучиться шведскому. К тому же ему не помешает ассистент. Хокан с заметным испугом покосился на головы в банках. Лоример рассмеялся, просил не переживать и объяснил, что ловит животных во благо человечества.

С приличной едой, питьем и отдыхом Хокан в два счета встал на ноги. Уже скоро он ехал с пятью спутниками Лоримера, помогавшими ему в работе и сопровождавшими его для защиты. Хокан, кому поручили лишних лошадей и ослов, старался как можно чаще ехать бок о бок с Лоримером, и они учили друг друга языкам. Лоример учился быстро, и его желание практиковать шведский шло во вред английскому Хокана, но тот, столько времени пробарахтавшись в скользкой слякоти иностранных звуков, только радовался твердым словам родного языка.

Выходец с юго-востока Шотландии, Джон Лоример прибыл в Америку с семьей в возрасте одиннадцати лет. Они завели ферму в нехоженых землях, чье название Хокан не смог сохранить в памяти. Мистер Лоример хотел, чтобы Джон пошел в священники, заставлял учить наизусть Библию, и готовить, и читать семье каждое воскресенье перед рассветом биографические проповеди. Но Джон с его любовью ко всему дикому предпочитал небесному земное. В близлежащих кустах мальчишка соорудил целый город (рвы, валы, улицы, денники) и населил его жуками, лягушками и ящерицами. Каждый вечер он накрывал постройки, окруженные стенами, а каждое утро проверял, отмечая, какие обитатели пропали или погибли, какие переместились из одного отделения в другое, кого страшатся остальные и так далее. Он неустанно трудился над своим звериным городом, но отец, что-то заподозрив из-за его долгих отсутствий, проследил за ним до кустарника, разметал постройки, растоптал обитателей и высек его прутом с ближайшего дерева. Им оказалась — он запомнил ветку очень отчетливо и позже узнал ее название — желтая береза. Хлеща, отец шептал, что сыну придется искупить свою кощунственную гордыню: один лишь Господь имеет власть сотворить мир; любые другие попытки — самодовольное оскорбление Его труда. Несколько лет спустя Джона отослали в университет изучать теологию, но скоро божественные науки сменились на ботанику и зоологию (эти дисциплины сперва озадачили Хокана). Вскоре после этого Джон отправился в Голландию, чтобы поступить на учебу к одному из ведущих ботаников Европы — Карлу Людвигу Блюме, чье имя Хокан запомнит надолго, так забавно оно подходило к его профессии [6]. Закончив обучение, Джон вернулся в Америку с целью классифицировать виды Запада, еще не описанные и не названные. В ходе исследований Лоример вывел теорию, за которую, сказал он, отец, уже давно покойный, не просто бы высек березовыми розгами, а расплющил бы дубовым бревном. В следующие недели Лоример на ломаном шведском и при помощи образчиков в банках, новых животных, пойманных по пути, и древних созданий, затвердевших в камнях, терпеливо преподавал эту теорию своему в основном молчащему, но, очевидно, изумленному новому другу. Его цель, говорил он, — вернуться назад во времени и раскрыть происхождение человека.