Луи Буссенар - Мексиканская невеста
С бьющимся сердцем, вытянув руки и спотыкаясь, девушка прошла вперед. Ее глаза постепенно привыкли к темноте. Она различила две стоящие человеческие фигуры и одновременно уловила лязг металлических цепей.
Хуана всем телом задрожала от возмущения и боли.
— Дочь моя! Дочь моя! — повторяла мать вялым дрожащим голосом, который было невыносимо слушать.
Хуана обняла свою мать, осыпала ее поцелуями, нашептывая ласковые, нежные слова, как когда-то давно, еще в далеком детстве.
Она хотела пододвинуть ее поближе к полоске света, струившегося сквозь щель в стене. Посмотреть на мать! Хоть мгновение! Одно мгновение под этим маленьким лучиком, дарованным их палачом.
Девушка почувствовала сопротивление, и знакомый лязг металла заставил Хуану вскрикнуть.
Ужас! Ее мать была закована в кандалы! И с какой изощренной жестокостью! Донну Лауру посадили на цепь, словно дикое животное, в двух метрах от мужа. Дон Блас также протягивал к дочери дрожащие руки.
Оставив на мгновение мать, Хуана прижала к груди своего отца и воскликнула:
— Папа! О мой любимый папа! Судьба ополчилась на нас!.. Отец! О… мы так несчастны!
— Но, по крайней мере, нам остается последнее утешение, на которое мы уже не надеялись, — ответил хриплым, ослабленным голосом дон Блас, — увидеть тебя… еще раз обнять перед смертью… моя Хуана!
— Вы будете жить! Я не хочу, чтобы вы умирали!
— Последний час приближается, дочь моя!
— Я не хочу! Не хочу!
— Бедное дитя! Если б ты только знала, — произнесла мать, — впрочем, мы уже почти не чувствуем боли… если б только не мучила жажда…
— Боже мой!.. Что вы говорите!
— Негодяй сдержал свое слово! С тех пор как он нас схватил, мы ни разу не пили и не ели.
— Какой же он варвар![142] И какое ничтожество!
— Такова наша судьба! Он мстит умело. Без особых выкрутасов, но с жестокостью, присущей всем представителям этой расы… достойной того презрения, которое я всегда к ним испытывал. Индеец, дитя мое, — это дикарь!
— Папа! Но мы обязаны именно индианке тем, что смогли насладиться радостью встречи! Она проявила по отношению ко мне любовь… преданность! Не раз рисковала своей жизнью ради меня… и сейчас разделяет наш плен… как потом разделит и нашу судьбу… Папа! Умоляю вас, не будьте столь несправедливы по отношению к той, которая стала мне ближе сестры!
Флор, стоя у двери, даже не шелохнулась. Она осознала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этих людей! Неискоренимый, чудовищный расовый предрассудок… продолжавший существовать даже в таком месте и в такой момент.
Между тем на донну Лауру произвели впечатление взволнованные, проникновенные слова ее дочери. Она узнала Флор, маленькую индианку, раненную во время битвы за имение. Эта краснокожая сбежала вскоре после ухода Железного Жана.
— Дитя мое! — ласково позвала донна Лаура индианку. — Подойди сюда. Я не могу приблизиться к тебе.
Флор, сохраняя достоинство, подошла к этой женщине, бледнолицей, олицетворяющей злейшего врага. Скорее стесняясь, чем пугаясь, не зная что и сказать, она опустила голову.
В смятении донна Лаура смотрела на нее, испытывая сильнейшее желание прижать девушку к своей груди. Только сейчас гордая испанка осознала наконец вековую несправедливость расы победителей; она поняла, насколько были необоснованны ее пренебрежение и презрение по отношению к краснокожим. Нет! Индеец не таков, каким охарактеризовал его дон Блас.
Она — женщина, мать, и ее нежная душа широко распахнулась перед очевидной правдой.
— Дитя мое, Хуана любит тебя, словно родную сестру… иди ко мне… ты также станешь моей дочерью!
— Браво, мама! — воскликнула Хуана. — Ты просто молодец! Другого я от тебя и не ожидала.
Флор вздрогнула и пролепетала:
— Мадам, я и не надеялась!
— Ах ты, малышка! Видишь ли, признательность измеряется размерами сотворенного добра… И я никогда не смогу расплатиться с тобой!
Дон Блас, несмотря на усиливающуюся слабость, сохранял холодное достоинство, столь контрастирующее[143] с волнением, охватившим его жену и девушек.
Что это? Гордость?.. Неосознанность своих поступков?.. Вероятно, и то и другое, но в сочетании с глубоким удивлением.
Да, он восхищался своей дочерью. Пожертвовал бы ради нее всем и даже отдал бы жизнь, лишь бы облегчить ее страдания. Дон Блас был безусловно справедлив, храбр и великодушен. И тем не менее из этого отцовского сердца не вырвался этот признательный возглас в адрес восхитительного и бесстрашного создания, спасшего жизнь горячо любимой дочери.
Флор была индианкой. А это слово воплощало для него, испанца голубых кровей, все зло.
Однако он не мог не признать очевидное. И поскольку в глубине души дон Блас являлся все-таки поборником справедливости, он надменным, слегка дрожащим от перенесенных страданий голосом произнес:
— Девочка моя, я искренне признателен вам. И если благодаря Провидению мы выберемся отсюда, вы увидите, что дон Блас умеет быть щедрым.
Хуане хотелось крикнуть отцу:
«Папа! Она заслуживает большего, чем какое-то банальное обещание будущего вознаграждения! Негоже таким образом умалять сделанное ею».
Дон Блас догадался, о чем подумала его дочь. Что-то сдвинулось в его, без сомнения, рыцарской натуре[144], недоступной, однако, для благородных помыслов, проповедующих равенство между всеми членами великого человеческого братства.
Он схватил руку Флор, крепко ее пожал и добавил:
— Дитя мое… будьте благословенны!
Ага! На сей раз индианочка уловила совершенно иную тональность в произнесенных словах. Она посмотрела на этого бледнолицего из другого мира и поразилась выражению его лица. Флор собралась ответить дону Бласу, однако тот покачнулся, задрожал и затем рухнул так быстро, что она не успела даже поддержать его.
Хуана закричала:
— Папа умирает! Папа умирает!
Сломленная слабостью и мучительным волнением, донна Лаура опустилась на колени и погасшим голосом прошептала:
— Девочка моя! Любимая! Увидев тебя, я почувствовала себя лучше… а теперь… конец… мы умираем от голода… жажды… О, как мне больно!..
Хуана стала звать на помощь. Она принялась бить кулаками и ногами по деревянной, гулко отдающей стене.
Через несколько минут, показавшихся вечностью, девушка услышала размеренные шаги, сопровождаемые звоном шпор. Маленькая потайная дверь отворилась, и на пороге появился Андрес. С ним были двое людей. Холодный и самоуверенный метис прошел в помещение, почтительно поприветствовал девушку и произнес:
