Николай Северин - Сын Олонга
Взяв под уздцы, подвел к мосту чубарую. Но лошадь пятилась, вырывала из рук Итко поводья. Итко, наклоняясь, хлопая ладонью по перилам моста, сказал:
— Якши, чубарая, — но лошадь тащила Итко назад. Он вскочил в седло и ударил чубарую камчой. Чубарая заплясала на дыбах. Итко заругался:
— Ой, чубарая, лесной зверь! Моста боишься! Не привыкла! — и начал по крутому обрыву спускаться в речку. Лошадь, точно заглаживая свою вину, осыпая камешки задними ногами, осторожно сползла в речку и бережно вынесла Итко на другой берег.
Там увидел Итко двухэтажный дом и, разинув рот, остановился посредине улицы.
— Ой, какой большой аил, вверху стекло, внизу стекло!..
Из открытого окна высунулась в желтом платочке женская голова.
— Эй, Алтай, шишки продаешь?
— Езень!.. — крикнул приветливо Итко.
— Чего ты орешь?
Окно захлопнулось. Итко хотел еще закричать, но задребезжал звонок велосипеда. Чубарая шарахнулась к воротам.
«Ой, шаман, на двух бубнах вертится…»
Велосипедист, не жалея звонка, пугая кур, помчался дальше.
Хлестнул Итко чубарую, поскакал за ним. Нажимает велосипедист, не отстает от него Итко.
Задымилась пеной чубарая, захрапела.
«Шаман кружится, коня сгубить хочет…»
Остановился Итко, рукавом вытирая пену. Качаясь на свежепостроенных мосточках, шла грузная дама. Впереди нее бежал белый, пушистый шпиц.
Затявкала собачонка на Итко. Белая шерсть у алтайцев — священная шерсть.
— Эй, баба, хорош собака! — сказал Итко ломаным русским языком.
Дернула губами дама, фыркнула.
— Заехали куда-то к дикарям, — пробормотала она и ускорила шаг.
«Большая собака, — вырастет, на медведя ходить можно!» Захотелось Итко иметь такую собаку. Догнал даму:
— Эй, баба…
Не оборачивается дама.
«Не любит, чтоб так звали…» А как иначе сказать, Итко не знает.
— Эй, баба!..
Дама вышла из терпения:
— Ми-ли-ционер, ми-ли-ционер!
Итко недоуменно следил за широко открытым ртом дамы.
На крик шел с площади милиционер.
— Товарищ милиционер, он хулиганит. У меня муж спец — электростанцию строит…
Глянул Итко — светлые пуговицы, на воротнике ленточки: «начальник», а лицо алтайское. Обрадовался, бросился к нему:
— Езень!
— Езень!
— Табыш барба? (Что нового?) — по-алтайски заговорил милиционер.
Рассказал Итко о бумаге с алтайским языком.
У кооператива «Смычка» спущенными к сену стояли пары, тройки и верховые лошади. За милиционером зашел в магазин Итко.
Товара много, товара горы. Глаза горят, глаза слепнут. Милиционер сказал заведующему:
— Это Иткоден, сын Олонга, приехал за газетой, привез пушнину и шерсть.
— Надо сдавать на склад.
Распаковал сумы и потащил шерсть и шкурки на склад. Приняли шкурки, свесили шерсть, и приемщик выписал ордер в кассу.
Вертит Итко талон в руках, не идет в кассу, машет руками, идет к весовщику обратно. Увидал на полу обрывок газеты, положил на стол, разглаживает, точно чубарую ласкает…
— Бичик алтай тилинде чайдергень! («Бумага, на которой написано алтайским языком».)
Весовщик не понял.
— Эй, Устя!..
Из глубины склада, где зашивались кули с шерстью, неслась песня.
— Ус-тя! — во всю глотку крикнул весовщик.
В синем халате прибежала Устя. Весовщик, складывая в стопку шкурки, сказал ей:
— Спроси у товарища алтайца, почему он не берет ордер.
Итко стоял наклонившись над столом, разглаживая затоптанную, запачканную грязью газету.
Устя шагнула к Итко:
— Езень!
Итко поднял голову и широко улыбнулся.
— Езень, езень! Мой твой знает.
Устя повела Итко с ордером в кассу, получила деньги.
Из кооператива пошли они в редакцию; там отобрали по двадцать пять экземпляров трех вышедших номеров «Кызыл Ойрот». Пока в редакции поили Итко чаем, Устя сбегала и притащила пачку книг, листовок и брошюр и, помогая укладывать все это в суму, говорила:
— Заезжай в Ошпанак к Флегонту Бережных, самому отдай.
Пока Итко привязывай к седлу сумы, Устя, пачкая губы чернильным карандашом, выводила письмо Флегонту, звала его в Улалу на курсы секретарей комсомольских ячеек.
ГЛАВА XIII
БЕГА
В бурундучьем месяце, когда в ущельях грохочут потоки, из-под Курайских белков, с Чулышманской долины, от Телецкого озера, от скалистого Карагона и быстрой Бухтармы съезжаются и алтайцы и русские на конские бега в Гардайскую долину. По лесным тропам черни, где темная зелень елей и кедров не пропускает на землю солнечных лучей, третьи сутки едет Итко.
Не сходит в опасных местах Итко с лошади, надеясь на стальные, стаканчиком, копыта чубарой кобылицы; кобылица, изогнувшись, змеей проползает по каменным уступам.
Затемно спустился Итко с Гардайского перевала. Солнце давно уже накололось на белоснежные пики гор, зажглись яркие в прозрачном горном воздухе звезды, — но ночи не было. У пылающих костров по всей долине слышались песни, звон топшура, рассыпчатые трели гармошки и звуки балалайки.
Итко остался ночевать в нагорном лугу. В долине ярко пылали костры. У каждого огня своя деревня. У ошпанакского костра в середине Парфен Елизарович, почесывая пятеркой смолистую, с серебристыми бобровыми волосинками бороду, рассказывает о лошадях:
— Эх, у меня была тройка! Все бегуны. Самолучшая по Чуйскому тракту: тряхну вожжами, свистну, понесут, — молись всем пресвятым, а то башку сломят…
— Неча тебе, Парфен, плакаться: и сейчас твой Гнедко — царственная лошадь, — восхищенно говорят приятели. — А кто на Гнедке в бега поедет?
— Устя.
— Зря девку пущаешь, — укоризненно качают головами старики. — Бежать надо по-хорошему. Алтайцы одного ихнего парня дожидают, кобыла у него, говорят, шибко игриво ходит.
Высокий кряжистый старик, который до этого молчал, осенил себя крестом и произнес:
— Господи, боже, не допусти срама такого, чтобы девка с антихристовой печатью бега выиграла…
Парфен, слушая, опустил лохматые мшистые брони, но «нельзя бранно ответить старшему». Он боком поднялся от костра и пошел к коням.
— Ишь ты, задело нутро! — закачали головами вслед старики.
— Омманула его чертица!
— Баба, поди, все настояла!
— Кто их знает!..
— А только двураз в Улалу ездил, девку просил приехать домой.
— Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство — чаша полная.
— Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.
— Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.
— Не одна она: взбесилась!
