Николай Северин - Слезы в оленьих пузырях
Обзор книги Николай Северин - Слезы в оленьих пузырях
Слезы в оленьих пузырях
СЛЕЗЫ В ОЛЕНЬИХ ПУЗЫРЯХ
(Юракская легенда)
В медных шапках, в железных, как рыбья чешуя, одеждах пришли с полуночной стороны казаки. Птицы летели от них, звери бежали к восходу солнца. Казаки вдогонку пускали быстро скачущее пламя. Огонь обжигал куропатке крылья, а у оленя и человека от него кровью дымилось сердце.
Плохо было юракским родам. Казаки захватывали оленьи стада, отбирали шкуры песцов, соболей и лисиц. Волк — лютый зверь, но казак злее волка. Детей, стариков убивали, жен брали к себе, сильных заставляли возить нарты с награбленным добром.
Был тогда в юракском роду старший Найдо[1] — хитрый, как лисица, жадный, как росомаха, сильный, как медведь. Ловил на всем скаку оленей, догонял на лыжах лося, стрелой перешибал стрелы, пущенные другими охотниками.
Ловил он больше всех песцов и оленей. Другие юракские роды уважали Найдо.
В тундру, к океану уходили от казаков юракские роды: думали — побоятся казаки итти за ними. Но волк, чуя теплую кровь, бежит за оленьим стадом: казаки гнались за песцовыми шкурами, за юракским добром.
Что делать юракским родам? Снять одежды и голыми замерзнуть в снегу? Разогнать быстро оленей и с утесов броситься в Енисей? Или уплыть в ледяные владения белых медведей и моржей?
Шаманы отобрали из стад жирных оленей и принесли кровавые жертвы богам. В поту и пене упали шаманы, но никто не узнал от богов про казаков: видно боги сами испугались казаков.
Близко казаки, еще пять раз оленей кормить, десять раз трубки курить — и будут казаки в юракских чумах.
Найдо, выйдя из чума, раненым оленем проблеял, волком взвыл, ночной птицей прокричал. Все собрались к нему.
— Не говорят боги, что нам делать, и не теплой кровью жирной оленины поить их надо, а бить… крепко бить.
Привязали богов к санкам и плетками, кручеными из оленьих жил, били долго и сильно. Сказал всем Найдо:
— Осталось еще два раза оленей кормить, пять раз трубку курить, — как будут казаки оленей колоть, бить стариков, брать наших жен, заставлять нарты с нашим же добром таскать… Отберите лучших белых песцов, из них сшейте малицы[2].
Сшили юраки себе снежные малицы.
В ночь, в пургу, по-волчьи — на животах подползли они к казакам. Крепко спали казаки. Только двое успели вскочить на запряженные нарты, ускакать в землю казацкую, в ту сторону, где солнце прячется в землю.
Ловилась рыба весной, шел зимой в кулемку[3] песец, плодился олень.
Опять хорошо зажили юракские роды, восхваляя Найдо.
Но пока останется волк в тундре, плохо жить оленю: любит волк горячую оленью кровь.
И снова пришли казаки. Гуси, утки летают стаями, много звезд на небе, клюквы на болоте, снежинок в тундре, но казаков больше, и они захватили все юракские роды, ограбили чумы, забрали оленей, шкурки песцов, соболей и лисиц.
Найдо и тех, кто вырезал первых казаков, на оленьих жилах повесили на хореях[4].
Жирная рыба, повешенная на ветру, становится жесткой, пригодной только для собачьей еды.
Дули ветры с океана, тундры, тайги и гор. Высох и почернел повешенный Найдо. Белый лунь, птица вещая, прокричал:
— Купайте в слезах Найдо, он оживет.
Дни и ночи плакали юракские роды, собирая слезы в оленьи пузыри.
Узнали казаки про это. Отыскивали в чумах, отбирали оленьи пузыри со слезами и вместе со шкурами песцов, соболей и лисиц отсылали своему царю.
Русский царь, купаясь в юракских слезах, не умирал, а только становился жаднее и больше велел давать ему песцовых, лисьих, собольих шкур.
Когда не могли наловить много песцов, лис и соболей, били казаки юраков плетью.
Часто и горько плакали юракские роды, собирая слезы в оленьи пузыри для жадного русского царя…
„ЗОЛОТАЯ РЫБКА““
Раненый зверь бежит от охотника.
Вейнбаум бежал от преследований белогвардейцев в тайгу.
Тайга — длинная, болотистая, сумрачная. Только изредка просвистит птица, да звериные следы отпечатываются на мху. Черным облаком наседает на человека таежный гнус: комар, мошка и слепень. Уходят олени от гнуса на горные вершины, где свежие ветры относят комариные тучи.
Вязнет Вейнбаум в болоте, отмахиваясь от комаров зажженной гнилушкой, но когда ядовитый дым попадает в горло, он бросается на кочки и долго кашляет. На посинелом лице от комариных укусов сочатся гноем коросты. На рваных клочьях красноармейской шинели засохла болотная грязь, въелся пепел костров и прилипла сера с деревьев. Драные сапоги обернуты берестом, и похоже, что человек передвигается на березовых пеньках.
Рябчики при взлетах спокойно фурчат: они здесь редко видят человека и не боятся его. Вейнбаум подползает под деревья и стреляет. Но дрожат руки от голода, — попусту щелкает браунинг…
Уже двадцатый день в этой необъятной тайге, где на тысячи километров — лес, болота и горы. Солнце не светит под седыми елями, и в болотистых моховых трясунцах вязнут ноги. Щавелем, клюквой питается Вейнбаум. Надеялся он встретить в тайге тунгусов и с ними уйти в кочевье, но тунгусы с оленьими стадами ушли в горные кочевья, и Вейнбаума голод и страх гнал обратно к Енисею, где был разбит белыми советский отряд.
На двадцать пятые сутки, а может быть на тридцатые — Вейнбаум потерял счет дней и ночей — вышел на реку.
По цвету воды, по островам он узнал Енисей. Захватывающая, большая радость, как енисейский вал, нахлынула на Вейнбаума.
От блеска воды, от солнца, от енисейской шири ослепли на минуту глаза, закружилась голова, в глазах пошли черные круги, и Вейнбаум упал в камни и заплакал.
Вечером от реки стелется холодный туман. Озябший Вейнбаум вскочил и, согреваясь, побежал по камешнику. Бег его участился, когда увидел вдали, на берегу, мигающий огонек.
Закричала девушка у костра, и отец-рыбак, проснувшись, закрестился часто и поспешно:
— Господи-Сусе-Христе…
В блеске костра опухшее, заросшее черной бородой, изъеденное гнусом до синих волдырей, лицо Вейнбаума казалось страшным и диким.
— Ты отколь будешь? — спрашивал присевшего у костра Вейнбаума рыбак.
Обвел глазами Вейнбаум шалаш рыбака, посмотрел ему в глаза.
— Слышал что-нибудь об отряде красноармейцев, бежавшем от Колчака на пароходах?
— Как же, как же! Порубили ваших, порастрепали; кто убег в тайгу — ловят теперь, только еще с десяток осталось…
И рыбак тихо качал головой.
— А как твоя фамилия?
— Вейнбаум.
У рыбака быстро прорезало в мозгу: „Мешок сахару или два крупчатки…“ Эта была обещанная белогвардейцами награда за поимку Вейнбаума…
Рыбак засуетился. Он вытащил кисет с табаком и совал Вейнбауму:
— Закурь, закурь. Лучше будет… Паранька, что ты глаза лупишь? Грей чайник, вари уху… Вишь, человек голодный…
Пока варилась уха, Вейнбаум жадно втягивал у костра запах свежей рыбы.
Сварилась уха. Не жуя, Вейнбаум глотал осетрину.
Рыбак, подкладывая хворост в костер, сбоку смотрел на Вейнбаума.
Мысли у него:
„Наверно он главный большевик, если хотят отвалить сахару и крупчатки…“
Он стал вспоминать приметы, написанные в объявлении: „черный, лет сорока, роста среднего и фамиль не русская“.
Рыбак, возясь с расколкой смолевого пня, осматривал Вейнбаума со всех сторон.
Параня, не отрывая глаз, смотрела прямо в рот Вейнбаума и нарезала ломти хлеба.
Вейнбаум съел котелок ухи, почти каравай хлеба. Вспучился живот, но еще больше хочется есть. Параня вскипятила чай. От горячего обжигающего чая, от вкусного хлеба, приятной истомой стягивало тело…
Расплескивая недопитую кружку чая, с непроглоченным куском хлеба во рту, упал к огню заснувший Вейнбаум…
Параня заботливо отодвинула его голову от костра, подложила завернутую подушкой мережу и сверху прикрыла Вейнбаума полушубком.
Первую ночь за два года фронтовой жизни так спокойно спал Вейнбаум…
До зари просыпается рыба, и рыбаки просматривают самоловы и переметы. Богатый улов сняли в это утро рыбаки. Много стерлядей, осетров перебросала Параня из лодки в садок.
Вейнбаума разбудили к поспевшей жирной ухе.
Когда Параня ушла к реке мыть кружки и ложки, Вейнбаум сказал рыбаку:
— Вот что… У меня есть шесть тысяч денег… Дай мне за них хлеба и достань компас.
— Хлеба могу. За компасом на дом девку пошлю… Но ведь, милый мой, в тайге пропадешь. Она ведь когда мать родная, а когда мачеха злая… Я тебе скажу другое: поедем со мной в Туруханск, я из лодки вывезу тебя на телеге, закрытого сетями, спрячу в подполье, а потом сведу в тайгу, в мою охотничью избушку. Там пока поживешь, а дальше — видно будет… Ведь не век казаки царствовать будут. Будет им, проклятым, конец, придут твои товарищи, тогда…
