Николай Северин - Сын Олонга
В Ойротский главный совет.
При сем прекладываем деревни Верхних Ошпанак Устенью Парфенову Корыбаеву, которая не хочет замуж Иринарха, как он старик, и желает жить по новому. Ребят и девок много, которые желают изменений нашей жизни, но не знают как. Корыбаева обскажет на словах.
Писал по согласию ребят и Усти
Флегонт Бережных.Манефа подходила к предамбарию, слушала: «Причитает, да не шибко, — обойдется!..» Шла к Парфену и говорила:
— Девка-то не так уже убивается, слышала, как даже Иринарха поминает, про деревню гуторит, девок и ребят перебирает…
Тот самодовольно запускал руки в бороду:
— Слюбятся — хорошо заживут. Хозяйство-то какое! Отцу-матери испокон веков никто не перечил…
После жнивья была назначена свадьба.
За свадебным пиром Устя точно в бреду ела пироги и шаньги, пригубливала стаканы с медовухой. Но в сенцах, когда повели молодых в горницу, от скрипа половиц, от скрипа жениховых сапог горячим жаром обдало Устю. Подошли к двери молодых. Иринарх, наваливаясь на косяк, перешагнул порог и, грузно раскачиваясь, сел, заложив ногу на ногу.
Устя, качая за носок и пятку, стащила по обычаю лакированные сапоги «бутылями» и на пол уронила их.
— Женушка благонравная, ты получше с сапожками обращайся, ведь за них поросеночек отдан.
— Я на минутку выйду, — сказала тихо Устя.
— Выйди, выйди! — пьяно улыбаясь, ответил раздобревший Иринарх.
Устя кинулась на улицу. У изгороди, роясь в накошенной траве, чавкали кони.
— Тп-р-у, Гнедко, тп-р-у…
Кони вскинули головы, на краю заржал Гнедой. Отвязала узду, вывела из ворот, вскочила в седло, ударила коня по шее ладонью.
— Эх, лети, Гнедко!
Чавкая, летит грязь из-под копыт. В темень жнивья, по знакомой тропе, на пасеку рвется Гнедко.
«На пасеке отцова одежда есть, — соображает Устя, — в шалаше».
Долго ждал Устю «молодожен» Иринарх.
Не дождавшись, выскочил к гостям.
— Пропала-а!.. — и заплакал пьяными слезами.
Обыскали дом, окрестность. На пасеке нашли невестино одеяние.
— Оборотень девка. Антихристова печать на ней… Люди видели…
Гости испуганно крестились.
По ночам в логу пронзительно кричал филин. Слушая жеребячье ржание, плач человека, гулкий посвист ночной птицы, крестились кержаки, поминая невесту; сплевывая через левое плечо, говорили:
— Ведьмочка, лешачиха плачет, стонет и поет по ночам.
Аникушка, пасечник Парфена, отказался доживать и, забрав свое немудрое имущество, перековылял на другую пасеку.
Сгорела в деревне рига, утонула корова, сорвалась в ущелье лошадь, помер Диодор, крепкий мужик, и при каждом несчастном случае поминали:
— Парфенова девка.
Никто не называл Устю по имени. Манефа ходила в слезах.
Когда сказали об Усте секретарю сельсовета, Ерофею Филиппьевичу, он, поддакивая, не верил и думал: «Куда же девка сгинула?..»
Ерофей Филиппьевич все декреты, постановления, инструкция знает; газеты центральные и местные читает, приезжих, инструктирующих и ревизующих, знанием огорашивает. Прочитав в «Ойротском крае» мировые события, он перед «хроникой» наткнулся на заметку:
«В областной женотдел явилась в образе парня девушка Устинья Корыбаева из кержацкой семьи. Она определена на работу. Играют лучезарные огоньки великих женских идеалов, и образуются трещины на вечных ледниках старинного быта, несозвучного нашей эпохе!»
На утро послал Ерофей Филиппьевич к Парфену нарочного, велел сказать про Устю.
Вечером приехал нарочный, привез подарок — дуплянку меда и передавал Ерофею Филиппьевичу:
— Мати шибко убивается, плачет, а сам-то ругается, говорит: «Ежели печать на ней поставлена, все равно пропадет, не выручишь!..»
ГЛАВА XII
БУМАГА, НА КОТОРОЙ НАПИСАНО ПО-АЛТАЙСКИ
В тихие дни, на вечерней заре, хорошо клевали хариусы. Тохтыш любила жирно-розовеющую уху. Итко с удилищем уходил на Чулышман, снимал штаны и шел в воду. Выловленного хариуса Итко продевал через жабры жилкой. Жилки, привязанные кругом пояса, идут в воду.
В самом разгаре рыбалки, вдруг закричала мать:
— И-и-т-ко-о-о!..
Жалко было клева, но не кричит понапрасну мать, и он, подтянув рыбу на жилах к поясу, выбрел к берегу.
Мать крикнула второй раз. Итко побежал: живой рыбий извивался пояс, к цветам и траве липли блестками чешуйки. Навстречу ехала верхом мать. Она повернула лошадь, Итко сел сзади седла. Вмах — подъехали к аилу. Итко осмотрелся: не увидел никого.
— Зачем с клева сбила?.. — недовольно сказал Итко.
— Седлай скорей, едем в урочище. Урыпсай в гости ездил, привез «бичик алтай тилинде чайдергени»[31].
Притушив огонь в аиле, поскакали к Урыпсаю в урочище.
Большой аил у Урыпсая, но не вмещал всех съехавшихся.
Ребятишек с ревом вытаскивали из дверей, но они, отдирая от земли кору, мышами пролезали через дырки.
— К-ы-ы-з-ыл Ой-р-о-о-т![32]
Закачались одобрительно в такт алтайские немытые головы, и все хором, как школьники в первый урок, громко вторили:
— Кы-зыл-л Ой-рот!
Полдесятка раз подбрасывали смолье в огонь. Ибан пересохшее горло смачивал кумысом.
Поняв содержание статейки, все одобрительно закачали головой.
— Чын, чын![33]
Чтение прерывалось смехом, возгласами; когда дочитали до конца, никто не понял, и все спрашивали друг у друга:
— Тираж, типография?
В отворенные двери плеснулось утро. Поднялся Урыпсай.
— Надо ехать в Улалу: привезти бумагу, на которой написано алтайским языком. Кто поедет, пусть всем привезет.
Итко дернулся с седла, закричал:
— Я поеду!
— Хорошо, хорошо!..
— Давайте Иткодену, сыну Олонга, шкурки: пусть он нам бумаг привезет много-много.
Ускакали за перевал Урыпсай с Ибаном, чтобы в дымных аилах обрадовать алтайцев радостной вестью о великом Красном Ойроте, а Итко, нагруженный шкурками и шерстью, поехал в Улалу за газетой для всех аилов Чулышманской долины.
На четвертые сутки, когда солнце стояло прямо над головой, увидел Итко Улалу.
«Ой, большая какая деревня!..»
Перед Улалой, на речонке, играл желтизной свежеотстроенный мост. Перед мостом кобылица встала, зафыркала.
«Лошадь нейдет. Опасно…»
Итко соскочил с седла и, найдя палку, начал стучать по первой доске; мостик не звенел и не трясся. Итко осторожно встал одной ногой, потом второй: «Держит…» и, стуча по каждой доске, прошел по всему мостику; обратно уже бежал.
