Юрий Куранов - Избранное
Енька сел рядом, на землю.
— Чего смотришь? — спросила Калина.
— В землю, что ли, ты растешь? — сказал Енька.
— Я — в землю, а ты — из земли. Кто куда быстрее вымашет, — засмеялась Калина.
Она посидела, пораскачивалась, поднялась, по-мужски сквозь зубы сплюнула и сказала:
— Пошли. Чего сидеть? Ни плетня, ни рубахи не высидишь.
Солнце садилось. В воздухе сильно запахло землей, кто-то грел поля изнутри, и пашни бродили, как тесто.
— Зайди, дело есть, — сказала Калина в деревне.
Енька зашел в ограду.
— Ушат у меня в колодец упал, — сказала Калина. — Вода-то хоть и не питьевая, а ушата жалко. Лезть сама боюсь: баба — она баба и есть.
Енька наклонил журавль и хотел спуститься в бадье.
— Улетишь, — сказала Калина. — Гнилое все: журавль, как косточка, переломится. Заест меня тогда Мария, скажет — сына ухайдакала. Деревня без мужика останется.
Калина принесла из дома веревку и намотала один конец на край колодезного сруба. Другим концом Енька обмотал двойной петлей ноги. Калина ухватилась за веревку и потихоньку стала отпускать Еньку в колодец.
— Не повредись, девки любить не будут, — сказала Калина сверху, и Енька понял, что она улыбнулась.
Пахнуло холодом. Внизу кто-то прыгнул, гулко как в корыто.
Енька засветил спичку. Ушат плавал в воде. В ушате сидела лягушка. При свете спички глаза ее горели будто две иголки. Енька вытряхнул из ушата лягушку. Он надел ушат на голову и крикнул:
— Тяни!
— Чего ты там? Не утонул ли? — спросила Калина.
— А чего?
— Не слышно, будто рот зажеван.
— В ушате я, — сказал Енька и полез вверх. А Калина тянула.
Енька добрался до края сруба. Калина захохотала, постучала пальцами по дну опрокинутого ушата и спросила:
— Ить ты? Кто там? Кто упрятался?
— Я, — сказал Енька.
— А кто ты?
— Черт водяной.
— Если черт, пущу. Лезь прямо в избу.
Она сняла с Еньки ушат, помогла развязать затянувшуюся вокруг ног петлю и усмехнулась:
— Не повредился?
— Жив и невредим, — сказал Енька.
— Посмотрим, посмотрим, — поглядывала в сумерках Калина. — В избе-то все выясним.
— С тебя причитается, — ухмыльнулся Енька, — Магарыч Магарычевич.
— Пойдем, самогонки налью, — сказала Калина, сматывая веревку на локоть. — За работу и приплата.
Она засветила на столе лампу, ушла на кухню и с шумом отворила крышку в подполье.
— Погорюй пока, потом повеселеешь.
Калина вернулась, неся большую бутыль, заткнутую газетой.
Енька сидел на лавке, положив руки на стол и глядя на Калину. Калина резала сало, глубокое, белое. Из глубины надреза сало мгновенно розовело и покрывалось по́том. При свете лампы белое лицо Калины тоже порозовело, задышало теплом.
Налила Калина два больших стакана, села напротив, поставила локти на стол.
— Ну как, Ень, выпьем?
— Не захмелеть бы мне.
— С чего это? — притворно озаботилась Калина. — А то смотри, запьянеешь — зашумишь.
Калина подняла стакан, облизнулась и стала пить, сложив губы лодочкой. Енька выпил одним духом, Заел. Сало, твердое как сахар, во рту не таяло. Енька прожевал и осмотрелся. В голову пошел жар, и Калина отодвинулась далеко, будто сидела на другом краю поля.
— Ну как? — спросила Калина оттуда, из-за поля.
— Все правильно, — сказал Енька уверенно.
Он почувствовал, что вокруг очень много места. Он откинулся к стене и развалил плечи, сознавая, что плечи у него широкие.
— Ты, Калина, богато, как я погляжу, живешь, — проговорил он и вытянул под столом ноги.
— Были б руки, были б ноги, а богатству не избыться, — поглядела на него Калина издали и тоже вытянула ноги. — Бабе, Ень, богатство не порука, житье у нее за пазухой бьется. Еще, что ли, выпьем?
Она налила еще и чокнулась с Енькой. Енька выпил, и Калина приблизилась, а под столом оказалось очень мало места. Под столом теснились ноги Калины, а свои деть стало некуда.
Енька смотрел на Калину и впервые за весь день заметил, что она в майке. Майка, белая, тонкая, обхватывала грудь.
— Ты, Ень, не торопишься? — спросила Калина.
— Куда мне торопиться, я ведь сам по себе, — сказал Енька, свернул цигарку и закурил.
— Вот в моей избе и табаком запахло, — улыбнулась Калина.
Лицо ее горело как самовар, и даже из-за стола слышался жар этот.
— Ты, Ень, смотри, как вымахал, — покачала Калина головой. — Кто бы подумал, что таким парнем станешь.
Енька курил и рассматривал Калину. Калина замолчала и тоже стала разглядывать Еньку мягкими невеселыми глазами. Енька докурил, раздавил цигарку о стол и опять откинулся к стене.
Калина встала, прошлась по комнате и раскачивалась, как под коромыслом. Потом повернулась, подошла к столу и остановилась возле стола. Она стояла близко и обдавала Еньку запахом жаркого сосняка. Калина обеими руками взяла стол за углы, отодвинула его и села Еньке на колени. Еньке стало тяжело, и он не мог дышать. Глаза Калины не мигали и блестели сухо. Енька почувствовал, что его глаза расширяются и до боли натягивают веки. Калина неторопливо прижала к Еньке гладкое лицо и поползла по его подбородку сухой дрожащей щекой.
В это время скрипнула калитка. Калина замерла. Вдоль ограды ступали шаги. Калина встала, зло поправила волосы, толкнула стол на место. Прошел по крыльцу, по сеням и без стука протиснулся в дверь Бедняга.
— Чего тебе? — сказала Калина, стоя среди комнаты.
— На огонек зашел, — сказал Бедняга ласково и сел к столу.
— Какого тебе огонька? — сказала Калина.
— Всякого. — Бедняга посмотрел на Еньку и подмигнул: — Давай закурим, сперва твои, потом мои.
Енька положил на стол табак и газету. Бедняга свертывал цигарку и ни на кого не смотрел.
— Мне домой, — сказал Енька.
— Куда тебе? — сказала Калина. — Сиди да жди.
— Я пошел, — сказал Енька и вышел.
Он вышел в ограду и пожалел. Он встал среди ограды, не решаясь ни уйти, ни вернуться. Постоял, махнул рукой и ушел за калитку. И принялся он шагать взад и вперед по деревне.
Все избы спали. У Калины свет горел. И Енька каждый раз намеревался свернуть, но не сворачивал. Ночь текла сначала медленно, а потом побежала. А потом у Калины свет погас. И Енька приблизился к калитке и долго стоял, грея дыхание. Взошел на крыльцо. Дверь на запоре. Постучал. Никто не отозвался. Постучал еще. Ответа не было.
Енька до рассвета сидел на крыльце и уже по росе отправился домой. Дома огонь уже горел. Мать сидела за столом и читала письмо.
