Святослав Пелишенко - Хождение за два-три моря
Раньше я готовился тщательно, «выстраивал материал», «планировал время»… Чаще всего к середине лекции меня переставали слушать. Это меня мучило когда-то. Теперь я начинаю думать, о чем скажу, когда открываю дверь в аудиторию. Как ни странно, теперь несколько десятков глаз, от которых не скроешься, следят за тем, что я выделываю на доске, с неослабевающим интересом. Вот после этого и «отдавайся целиком работе»! Кажется, дело удается, уступает только тогда, когда за душой, кроме этого самого дела, есть и кое-что еще. Слава богу, методических проверок на моих занятиях давно не было.
«Кое-что еще» — это мой стол и желтый круг света, падающего на тетрадь дневника.
И все-таки работа идет неправдоподобно медленно.
В настоящий момент я уже знаю об этой книге все. Знаю слова, которыми она закончится. Знаю, в чем ее смысл. Знаю все ее слабости, в том числе и неустранимые.
Я знаю все, все могу объяснить — и в то же время во всем сомневаюсь, ни в чем не уверен. Говорят, будто литературная работа похожа на труд ученого, физика? Не похожа.
Есть ли резон — ради того, что я хочу сказать, — описывать путешествие день за днем? А если это просто дневник, к чему тогда тяжеловесные аналогии «путешествие — жизнь», «молодость — зрелость», перескоки «сегодня — год назад»?
Но ведь Ответ-то я знаю? Знаю! В чем же дело?!
«Откупори шампанского бутылку — иль перечти «Женитьбу Фигаро»…»
Кстати, недели две назад мы с Сергеем нанесли визит некоему Маститому Писателю. Он прочитал первую, морскую часть.
Знаете, что мне запомнилось из этого визита? Отворилась дверь, и в комнату, тяжело и мягко ступая, косолапо расставляя лапы на желтом паркете, вошел огромный царственный пес. Он приблизился к Сергею, от чего тот сжался в кресле, обнюхал его ногу и фыркнул. Потом пес обнюхал меня, однако фыркать почему-то не стал, а поднял тяжелую черную голову, слегка повернул ее набок и уставился в глаза.
— Фу! — поспешно сказал писатель. Пес отвернулся, медленно подошел к хозяину, положил ему лапу на колено и застыл, а писатель запустил руку в шерсть на могучем загривке, тихо бормотал: «Фу, зверь, фу, ирод хороший, фу…» Вскоре после этого мы с Сергеем встали и откланялись.
Что же касается мнения писателя о рукописи и особенно его замечаний, то они показались мне точными и дельными. Возможно, потому, что совпадали с моими собственными.
Перечесть, что ли, «Женитьбу Фигаро»? Впрочем, хватит…
Снег за окном перестал таять. Фонарь выключили: уже поздно. Я пытаюсь представить, какая холодная черная вода шипит сейчас на песке Тендры, тяжело грохочет у Тарханкута, вокруг Крыма, на косах Азовского моря, — всюду, где уже прошел «Гагарин». Представить эту картину трудно, потому что мы-то знаем: «Гагарин» сейчас на Дону, сейчас лето, полпути июля, экипаж хандрит, неприятно удивленный тем фактом, что «уха у нас еще была»… Свет лампы на моем столе падает на страницу дневника.
Знаете, читатель, я, кажется, понял! «Полпути» — это когда у нас с вами позади уже много хорошего, кажется, будто есть что терять, и жалко. Чепуха это.
Впереди не меньше. Сергей как-то сказал: главный недостаток повести-дневника о путешествии на яхте — заранее известно, что герои не утонули. Я возразил: это еще неизвестно. Неизвестно!
Знаете ли вы, как на Дону «Юрий Гагарин» стал «Летучим голландцем»? Вы слыхали о том, как мы съели простоквашу, предназначенную для сумасшедшего дома? Вы знаете, где мы догнали вполне реальную «Мечту» и чем все закончилось? Послушайте, читатель, — почему вы ни черта не знаете?!
Потому что книга еще только на полпути. «Диспозиция на завтра изменена быть не может» — в этих словах Кутузова (перед Аустерлицем) мне всегда чудится нечто утешительное.
Знаете, читатель, в чем лучшее свойство усталости, сомнений, хандры, — того состояния, которое мне и са мому осточертело называть «полпути»? В том, что оно проходит.
V— …Живем, как на ракетодроме, — сказал Сергей давным-давно, год или два с половиной назад, утром, на подходе к Ростову, когда мы ночевали у заправщика и нас разбудил гудок очередной «Ракеты».
Шутка принята не была. Казалось, команда захворала цингой: все были опухшие и непрерывно зевали. Набрали на заправщике солярки; но и эта удача никого не расшевелила.
Перед ростовским мостом стояла длинная очередь судов. Разрешение на проход нужно запрашивать у так называемого «капитана рейда», по рации.
— Рации нет — обойдемся без разрешения, — сказал Данилыч, Мы стали на буксир к одному из судов, ожидавших развода. И прошли мост. Капитан рейда не возражал. Все удавалось в то утро; но мы зевали.
«Сейчас на базар пойдем», — злобно думал я, когда мимо борта потянулись просторные набережные Ростова. Еще недавно этот город меня — как одессита — очень интересовал. Ростов и Одесса — почти ровесники: оба возникли в конце позапрошлого века, торговые города, города-купцы, многоязычные и кипучие — южные. Разница в том, что Одесса была воротами на Запад, а Ростов — преддверием Кавказа, Средней Азии. Был когда-то неповторимый аромат у Одессы, аромат пшеничного хлеба и размокшего в морской воде апельсина, дул здесь ветерок со Средиземноморья, из Марселя, из Генуи. Было то, что принято называть «колоритом», — было и навсегда осталось в «Гамбринусе», в пряных поэмах Бабеля. Был, вероятно, свой «колорит» и у Ростова. Но вот что странно: одесские купцы зачем-то старались прослыть негоциантами, европейцами, меценатами. Но в Одессе считалось почему-то выгодным пригласить Карузо — и Карузо пел в Одессе, считалось престижным покровительствовать поэтам — и поэты выросли. Возможно, Моразли заботился лишь о своем реноме, даря городу дома для музеев и библиотек, одесские нувориши всего лишь чванились, отгрохав биржу и театр в пику Санкт-Петербургу, — но ведь купцы Ростова таких замашек и вовсе не имели! В наши дни своеобразие городов все больше стирается. Их лица тускнеют. Но кое-что все же остается, должно оставаться, и я надеялся ответить на вопрос, который в упрощенном виде можно сформулировать так: почему в Ростове не было своего Бабеля?..
Однако я этого так и не понял. Я виноват перед Ростовом: мы его почти не видели.
Мы брели по улицам, не поднимая голов. Болезнь хандры, которой вчера страдал я один, перекинулась на Даню и Сергея. Это было типичное полпути.
И на полпути к базару Данилыч неожиданно остановился. Оглядел нахохлившуюся команду. Очевидно, понял: необходимы крутые меры.
— Сейчас будем развлекаться, вот оно. Домой никто не хочет позвонить?
Оказалось, позвонить нужно всем. Мы развернулись и побрели на почтамт. Выстояли очередь и разговаривали долго.
