Тайна Моря - Стокер Брэм

Последним, что мне сказал в напутствие молодой моряк, было:

— Помните, если достигнете китобоя, любой проблеск намекнет нам, где вы находитесь. Как только его увидят с «Кистоуна», они займутся остальным на море, а мы — на суше. Дайте нам свет, когда придет время, — даже если придется спалить для этого корабль!

Внизу тропинки перспектива предстала совершенно ужасающей. Камни так накрывало клокочущей водой, когда на них метались волны, что порой из белой пены проступали только черные верхушки, а мгновение спустя, когда волна отступала, на том же месте оставалась огромная масса зазубренных камней, твердых и угрюмых, чернее собственной черноты, с зияющими провалами между ними и со сбегающими по бокам струями воды. За ними само море было суровым ужасом — бешенством поднимающихся волн и пенистых гребней, одетым в туман и мглу. Обрушивалась какофония звуков, смутных и грозных, — это волны сталкивались или колотили в гулких пещерах Данбая. Лишь одна только вера в видение о Марджори, явленное мне мертвыми очами Ясновидицы с западных островов, могла завести меня в этот жуткий мрак. Я разом увидел все возможные опасности и ужаснулся.

Но Вера превозмогает все; религиозная привычка, привитая мне с детства, не подвела в этот черный час. Ни один скептик, ни один маловер не смог бы пойти, как я, в неведомое, навстречу мраку и страху.

Я дождался, когда большая волна лизнет мои босые ноги. Затем с молитвой и окрыляющей мыслью «За Марджори!» я бросился в набегающую воду.

Глава LI. В морском тумане

Несколько минут я неистово боролся против прилива и набегающих волн, чтобы удалиться от скал. Меня отбрасывало, и я давился кипучей пеной, но продолжал слепо и отчаянно грести, зная, что сейчас надо только преодолеть течение и естественный подъем волн. На открытой воде стоял шум, откуда было трудно извлечь отдельный звук, но зато и туман на поверхности лежал не так густо, допуская лучшую видимость.

На море всегда более-менее светло, и даже в глухую полночь, когда луна и звезды были скрыты туманом и не было фосфоресценции, придающей воде собственное сияющее свечение, я видел неожиданно далеко. Больше всего меня как удивило, так и ободрило, что с моря я различаю сушу лучше, чем с суши различал что-либо в море. Когда я оглянулся, берег вырос темной неровной линией, непрерывной везде, не считая места, где Данбайская гавань, уходя в глубь суши, создавала разрез на фоне неба. Но рядом поднималась большая Данбайская скала, черная, исполинская; надо мной словно высилась гора. Шел отлив, поэтому, вырвавшись из течения, несшегося к суше, я оказался на сравнительно спокойной воде. Здесь течения не было, только медленно и неощутимо прибивало к скале. Под ее прикрытием я и поплыл вперед; я берег силы как мог, зная, какое ужасное испытание еще ждет впереди. Должно быть, через десять минут — хотя казалось, что длилось бесконечно дольше, — я наконец выбрался из-за скалы и снова принялся бороться с силой внешнего течения. Волны здесь тоже были яростнее — не такие бешеные, как у берега перед тем, как разбиться, но значительно выше в подъеме и глубже в провале. Время от времени я оглядывался и видел, как за мной поднимается Данбай, хотя уже не так чудовищно, как когда я смотрел из-под его бока. Течение уже меня потянуло, и я сменил курс, вернувшись обратно в защищенную воду. Так я и крался вдоль скалы, пока не оказался вдруг в струе, где течение неистово отбивалось от утеса. Чтобы его преодолеть, потребовались все мои силы и осторожность; когда ярость течения наконец ослабла, я уже задыхался от усилий.

Но, оглядевшись здесь, где для меня открывался восток, я увидел то, что восстановило во мне всю отвагу и надежду, хотя и не уняло сердцебиение.

Поблизости, с виду — в какой-то паре сотен ярдов к северо-востоку, — стоял корабль, чьи мачты и реи выделялись на фоне неба. Я отчетливо разглядел всё, прежде чем его вновь накрыл туман.

Риск упустить его в тумане леденил больше, чем морская вода: теперь, когда мое видение было неоспоримо, все возможные печальные исходы стали для меня ужасом наяву. Тьму же я приветствовал, она обещала спрятать от чужих глаз. Я тихо подплыл и с радостью обнаружил, что приблизился к левому борту — я хорошо запомнил, как в моем видении лодка подошла к нему же, к удивлению тех, кто высматривал ее с другой стороны. Там я достаточно легко нашел веревочную лестницу и без особых проволочек встал на нее. Опасливо поднимаясь и прислушиваясь на каждом дюйме пути, я перебрался через поручень и спрятался за бочкой с водой, стоящей у мачты. В этом укрытии я огляделся и увидел, что вдоль правого борта спиной ко мне выстроились матросы. Они сосредоточились на дозоре и не подозревали о моей близости, так что я крался и скользил ко входу как можно тише. Все было знакомо, у меня было чувство полной уверенности в своих знаниях. Очи души Гормалы не упустили ничего.

В каюте я сразу же узнал и чадящую лампу, и подготовку к примитивной трапезе на столе. Осмелев, я подошел к двери, за которой, знал я, спала Марджори. Та была заперта на засов и замок, ключ отсутствовал. Засов я отодвинул, но замок меня остановил. Я боялся подымать и малейший шум и потому прошел в следующую каюту, к тюремщику. Я застал его таким же, каким наблюдал в видении, над ним висели хронометр и два тяжелых револьвера. Я тихо проскользнул внутрь — как удачно, что мне не пришлось снимать обувь, — и, потянувшись так, чтобы капля с моего промокшего исподнего не упала ненароком ему на лицо, снял оба оружия, затем опоясался их ремнем с кобурами. Поискал ключ, но нигде не нашел. Сейчас было не время и не место церемониться, поэтому с кинжалом в правой руке левой я взял негодяя за горло и сдавил так, что кровь мгновенно прилила к его лицу. Он не мог вымолвить ни звука, но машинально потянулся туда, где висели револьверы.

Я тихо прошептал:

— Бесполезно. Отдай ключ. Для меня твоя жизнь — ничто!

Он был смел и явно привык к западням. Говорить или торговаться он и не пытался, а, пока я шептал, ухватился правой рукой за нож. Это был боуи — и владеть он им умел мастерски. Каким-то ловким движением он раскрыл лезвие, пружина сработала со щелчком. Не будь мой кинжал наготове, я бы пропал. Но я ожидал всего, и, когда он только хотел ударить, я ударил первым. Острие испанского кинжала вошло прямиком в поднятое запястье и пригвоздило врага к деревянному краю койки. Однако его левая рука вцепилась в мое запястье. Теперь он попытался освободиться из хватки, вывернувшись и яростно пытаясь впиться зубами мне в руку. Никогда еще в жизни мне не требовалось столько сил и веса. Он явно был бойцом, закаленным во множестве диких драк, и нервы у него были стальные. Я боялся отпускать рукоятку кинжала, чтобы в неистовом сопротивлении он не оторвал запястье от койки вместе с кинжалом. Теперь же я навалился на его руку правым коленом и таким образом освободил свою правую руку. Он продолжал яростно бороться. Я прекрасно знал, что речь о жизни и смерти — и не только моих, но и Марджори.

На кону была его жизнь и моя — и он заплатил за свое преступление.

Я так погрузился в схватку, что не слышал приближения лодки с его товарищами. Только когда я, задыхаясь, распрямился, сжимая обмякшее горло трупа побелевшими от натуги пальцами, до моего сознания донеслись шум голосов и топот ног. Тогда я понял, что время больше терять нельзя. Обыскав карманы мертвеца, я нашел ключ и примерил его к замку на каюте Марджори. Когда я вошел, она вскочила; вмиг вскинулась рука от груди и была готова погрузить себе в грудь длинную стальную булавку от чепца. Мой отчаянный шепот: «Марджори, это я!» — достиг ее разума как раз вовремя, чтобы удержать руку. Она промолчала, но никогда мне не забыть того выражения радости, что озарило ее измученное бледное личико. Я приложил палец к губам, потом протянул руку ей. Она поднялась, послушная, как дитя, и пошла со мной. Я хотел было выйти из каюты, как услышал скрип тяжелой поступи по сходному трапу. Жестом я велел ей держаться сзади и, выдернув кинжал из-за пояса, встал наготове. Я знал, кто идет, но не смел применять пистолеты — разве что как последнюю меру.