Тайна Моря - Стокер Брэм
Вдруг Гормала резко села: сна ни в одном глазу, инстинкты остры, как никогда.
— Цыц! — сказала она, вскинув руку в предостережении.
И тут нас накрыл туман, и его белые клочья носились на усилившемся ветру, аки привидения. Она склонилась ухом к морю и прислушалась. В этот раз ошибки быть не могло: издалека через сырость тумана доносился шум плывущего корабля. Я выбежал из-за ограды и припал к краю утеса. Я был у самого устья гавани и увидел бы, если бы в любой из каналов вошло судно.
Ко мне подошла Гормала и присмотрелась, потом прошептала:
— Я спущусь по овечьей дорожке; она приведет меня к устью гавани, и оттуда я тебя предупрежу, коль что неладно!
Не успел я ответить, как она уже пропала, и я увидел, как она перешла за край утеса на тот опасный путь. Я наклонился над кромкой и прислушался. Далеко внизу время от времени шуршала осыпавшаяся галька, но мне не удавалось ничего разглядеть. Подо мной в прорехах тумана колыхалась темная вода.
Тропинка вела к морю и южному краю гавани, и я перешел в ту сторону, чтобы найти глазами Гормалу. Теперь туман сгустился как никогда, и я не видел ничего дальше двух футов. Зато услышал шум — звуки небольшого оползня, гулкий плеск, когда камни попали в воду. У меня екнуло сердце — я боялся, что-то стряслось с Гормалой. Я весь превратился в слух, но ничего не слышал. Впрочем, я не вскочил с места, потому как знал, что все старания старухи на таком задании будут направлены на маскировку. И я был прав в своих догадках: через несколько минут ожидания раздался очень слабый стон. Низкий и подавленный, но не могло быть никакой ошибки, что он поднялся ко мне через плывущий туман. Очевидно, Гормала попала в беду и простая человечность требовала спуститься и помочь, чем возможно. От овечьей тропы не было бы никакого толку: если с нее сорвалась она, мне и надеяться не на что. К тому же явно произошел небольшой обвал, и, вероятнее всего, тропинку или какую-то важную ее часть вовсе унесло вниз. Было бы безумием спускаться по ней, и я перешел на южную часть утеса, где в древности скалы обвалились, образовав грубый путь к морю. Было здесь и другое преимущество: открывался вид на море к югу от Данбайской скалы. А значит, я бы не упустил из виду подплывающей к берегу лодки, как случилось бы, следуй я тропинкой, выходящей только в гавань.
Задача была непростая, и при дневном свете я мог бы счесть ее еще сложнее. Местами скала головокружительно нависала над водой, что само по себе было опасно. Но я справился и наконец выбрался на груду камней под утесом. Здесь, в самом углу гавани, под местом, где проходила овечья тропа, я и нашел Гормалу — почти без сознания. Она с трудом пришла в себя, когда я приподнял ее голову и приложил к ее губам флягу. Несколько секунд она старалась отдышаться, прижавшись к моей груди лицом, поперек которого упали и спутались жалкие, редкие седые волосы.
Затем с превеликим усилием она слабо простонала, хоть и стараясь говорить тихо на случай, если даже в этом одиноком углу, во тьме ночи и тумана, окажутся чужие уши:
— Моя песенка спета, голубчик; когда обвалились камни, я убилась о скалы. Слушай внимательно, ибо скоро я умру: скоро уж все Секреты и Тайны будут мои. А когда придет конец, возьми мои руки своей, а второй закрой мне очи. Потом, когда я испущу дух, увидишь ты то, что видят мои мертвые очи, услышишь силой моих мертвых ушей. Быть может, и ты познаешь секреты и желания моего сердца. Не упусти шанс, голубчик! Да пребудет Бог с тобой и твоей красавицей. Скажи ей — а ты ей скажешь обязательно, — что я простила ей обиду и просила доброго Господа уберечь ее от любого зла и ниспослать мира и счастья вам обоим — до конца. Прости, Господи, грехи мои тяжкие!
С каждым словом из нее словно медленно утекала жизнь. Я это чувствовал и знал множеством способов. Когда я взял ее руки, на ее лице проступила счастливая улыбка и выражение жадного любопытства. И это последнее, что я видел в тусклом свете, когда накрыл ее затуманившиеся очи рукой.
А потом началось странное и страшное.
Глава L. Глаза мертвых
Стоя на коленях, взяв ее руки в свои и накрыв ее глаза ладонью, я словно воспарил в воздух, обретя изумительное зрение — озирая все вокруг на огромном расстоянии. Над водой по-прежнему висел непроглядный туман. Но просторы воздуха и толщи моря раскрылись, словно сияло солнце, и я просто смотрел в прозрачную воду. В общей панораме не скрывалось ничего, что может быть видно глазу. Корабли на море — и морское дно; ощетинившееся скалами побережье и далекие высокогорья простерлись, как на карте. Далеко на горизонте виднелись несколько судов, больших и малых. В нескольких милях стоял военный корабль, а к северу от него, но куда ближе к берегу изящная яхта медленно двигалась с приливом под убавленным парусом. Военный корабль был настороже: на вершине каждой мачты и всюду, откуда можно было что-то разглядеть, торчала голова дозорного. Горел прожектор, то и дело озаряя море вращающимися полосами. Но мои глаза притянуло, как магнит притягивает железо, судно с неуклюжей оснасткой у самого берега, как будто всего в сотнях ярдов от Данбайской скалы. Я знал, что это китобой, поскольку на его палубе стояли большие лодки для бурных морей и печь, где растапливают ворвань. В бессознательном порыве, словно моя душа — крылатая птица, я завис над этим кораблем. И странное дело, он весь был словно из хрусталя: я видел его насквозь до глубины моря, где лежала его тень, пока мой взгляд не упирался в голый песок или массы гигантских водорослей, что покачивались с приливом над камнями. Средь водорослей юркала рыба, неустанно ползали по камням морские блюдечки, похожие на цветы. Я видел даже те полосы на воде, что неизбежно оставляют ветер и течение. А корабль был прозрачен, словно я заглядывал в кукольный домик — но кукольный домик, отлитый из стекла. Мне открылись все уголки, в мой разум проникали все пустяки, даже те, которые меня не интересовали. Закрыв глаза, я по-прежнему видел перед собой все то, на чем остановились глаза моей души в те моменты духовного зрения.
Все это время я проводил в двойном сознании. Все, что я видел перед собой, было просто и реально, и в то же время я ни на секунду не забывал о себе настоящем. Я знал, что стою на коленях на берегу, средь камней, под утесом, и подле меня — покойная Гормала. Но некий божественный руководящий принцип направлял мою мысль — не иначе как мысль, ибо мои глаза подчинялись любым желаниям, а за ними словно следовало все мое существо. Вот их повело от носа вдоль палубы и в люк. Я спустился, ступенька за ступенькой, составляя точную и внимательную опись предметов вокруг. Я попал в узкую каюту, где как будто даже запах стоял злой. Прогорклый желтый свет от грубой масляной лампы с толстым чадящим фитилем словно делал сумрак материальным, а тени — чудовищными. Оттуда я попал в крошечную каюту, где на койке спала Марджори. Она выглядела бледной и исхудавшей, у меня защемило сердце при виде больших черных кругов под ее глазами. Но в лице читалась решимость — решимость несгибаемая и неприручаемая. Зная ее, с выжженным у меня на сердце ее посланием «я могу умереть», я без подсказок понимал, что именно сжато в ее руке за пазухой. Дверь была заперта — снаружи недавно привесили грубый засов, ключа в замке не было. Я бы задержался, но мною двигала все та же направляющая сила. В соседней каюте лежал мужчина, тоже спящий. Он был крупного склада, с неухоженной рыжей бородой, пронизанной сединой; редкие волосы, что остались на покрытой рубцами макушке, были тускло-рыжего цвета, понемногу белеющего. Над ним, ниже хронометра, показывавшего два пятнадцать по Гринвичу, висели два больших семизарядника; из кармана торчала рукоятка ножа боуи. И в самом деле странно, как я мог смотреть без злобы или мстительности на такого человека. Полагаю, тогда я воспринимал мир как безличный дух, а вся человеческая страсть, принадлежащая плоти, пропала. В то время, хоть я это и заметил, мне это не показалось странным — не более странным, чем то, что я одновременно вижу близко и далеко, охватываю огромное пространство и невозможное мельтешение деталей. Не более странным, чем то, что мне открыты все стихии; что туман прекратил окутывать, а тьма — прятать; что дерево и железо, палуба, стенки и перегородки, балки, двери и поручни — все стало прозрачно, как стекло. В разуме царило смутное намерение изучить каждый пустяк, который мог нести угрозу Марджори. Но хоть сама идея была в зачаточном состоянии, механизм мышления столь быстр, что мои глаза уже видели — будто сквозь борт — лодку, выходящую из морской пещеры в утесах за Данбайской скалой. А в ней я увидел — тем же зрением, что давало силу видеть все остальное, — семерых мужчин, в которых на взгляд определил кое-кого из описанных Марджори в туннеле. Всех, кроме одного, я оглядывал и взвешивал с полным спокойствием, но один был огромный угольно-черный негр, облика премерзкого и отталкивающего. От одного его вида у меня застыла кровь в жилах, а разум сразу переполнился ненавистью и страхом. На моих глазах лодка с невообразимой скоростью подошла к кораблю. Не то чтобы она быстро плыла — в действительности ее ход был медленным и затрудненным. Бушевали ветер и море, налетали шквалы, и волны поднимались так высоко, что корабль качало и метало во все стороны, будто детскую игрушку. Просто время для моего разума, как и расстояние, стерлось. Я поистине смотрел глазами духа со всеми его свойствами.
