Тайна Моря - Стокер Брэм

Во время ее речи дон Бернардино начал успокаиваться. Он еще оставался смертельно бледен, еще тускло светились его глаза, словно фосфор в глазницах черепа, но он овладел собой — и мне показалось, он напрягает для этого все силы. Возможно, он устыдился своей вспышки чувств, тем более на глазах у женщины; во всяком случае он явственно настроился сохранять спокойствие или хотя бы его видимость.

Оборотившись к миссис Джек, он сказал со всем изяществом и вежливостью:

— Благодарю за ваше столь любезно дарованное разрешение вновь навестить свой дом. Однако, надеюсь, вы позволите, не принимая близко к сердцу, мне удалиться, коль мое присутствие вызывает столько волнений — о чем я скорблю и за что молю о прощении.

Мне он чопорно поклонился с некой снисходительностью и наконец, взглянув на Марджори, добавил:

— Надеюсь, сеньора поверит, что даже испанец может жалеть о причиненной им боли; и есть обязанности, которые джентльмен соблюдать должен: потому, что он джентльмен, и потому, что он чтит возложенное на него доверие сильнее простолюдинов. Она поймет важность зова моего долга, ведь она сама не иначе как новая патриотка, что возродит на Западе славную память нашей Агустины де Арагон. Молюсь, чтобы наступило время, когда она все это увидит — и поверит в это!

Затем в поклоне, воплощавшем старомодные такт и любезность, он согнулся почти до земли. Машинально поклонилась и Марджори. Ее не подвела выучка хорошим манерам — даже патриотическому воодушевлению порой не расколоть ледяной барьер светского этикета.

Когда испанец ушел — широким шагом, но держась с невообразимой надменностью, — миссис Джек, бросив на нас взгляд, двинулась за ним. Я инстинктивно тронулся следом: в первую голову — чтобы спасти миссис Джек от неловкой обязанности провожать его, а кроме того — с чувством, что между ним и мной еще ничего не кончено. Никто не мог враждовать с Марджори и притом заслужить или сохранить мою благосклонность. Но Марджори остановила мой порыв и шепотом попросила остаться. Так я и сделал, ожидая ее объяснения. Она пристально вслушивалась в удаляющиеся шаги. Когда мы услышали гулкий стук тяжелой внешней двери, она вздохнула свободно и сказала мне с облегчением в голосе:

— Я знаю, вы бы подрались, если бы сейчас оказались наедине!

Я улыбнулся, потому что только-только сам начинал понимать, что чувствую. Марджори осталась на своем месте за столом, и я видел, как глубоко она погрузилась в мысли. Наконец она произнесла:

— Я наговорила этому джентльмену много жестоких слов. О! Но он джентльмен — воплощает само старое понимание этого слова [43]. Такая гордость, такая надменность, такое презрение к простому народу, такая приверженность идеям, такая преданность чести! Это в самом деле было очень жестоко и невеликодушно с моей стороны, но что мне оставалось? Я должна была его распалить и знала, что со мной он спорить не сможет. Ничто иное не отвлекло бы нас всех от шифра.

Ее слова потрясли меня до глубины души.

— Ты хочешь сказать, Марджори, — спросил я, — что все это время разыгрывала роль?

— Не знаю, — ответила она задумчиво. — Я не солгала ни словом, даже когда ранила его сильнее всего. Полагаю, это во мне говорила американка. И все-таки одновременно мною двигала собственная цель, собственный мотив. Полагаю, это во мне говорила женщина.

— И что же это за цель или мотив? — спросил я снова, искренне не понимая.

— Не знаю! — наивно призналась она.

Я чувствовал, что она что-то скрывает от меня, столь нежное или столь глубоко погребенное в сердце, что сама уже попытка это скрыть служила робким комплиментом. И, счастливо улыбнувшись, я сказал:

— А это в тебе говорит девушка. Девушка американская, европейская, азиатская, африканская и полинезийская. Девушка прямиком из Эдемского сада, воистину боговдохновенная!

— Дорогой! — воскликнула она, глядя на меня влюбленными глазами. И большего не требовалось.

Днем мы обсуждали утреннего посетителя. Миссис Джек говорила мало, но время от времени заклинала Марджори вести себя осторожней. На вопрос о причине ее предупреждений она ответила только:

— Не нравится мне человек с таким взглядом. И не знаю, что хуже: когда он холоден или когда горяч!

Я так понял, что в главном Марджори была с ней согласна, но не чувствовала тех же опасений. Марджори умела беспокоиться за других, но не за себя. К тому же она была юна, а противник был мужчиной — притом гордым, и очаровательным, и интересным.

Во второй половине дня мы обговорили визит в пещеру сокровищ. Мы оба чувствовали, что стоит поторопиться, раз дону Бернардино известно о существовании тайнописи. Он не побоялся сказать об этом открыто, хотя и, разумеется, не подозревал о полноте наших знаний — о доставшемся ему по наследству тяжелом долге, о возможных трагических последствиях.

Когда мы обсуждали, сможет ли он сам расшифровать криптограмму, Марджори вдруг спросила:

— Ты же в точности понял, почему я попросила сразу отдать бумагу?

— Куда мне заявлять о точном понимании мотивов красивой женщины, — ответил я.

— Даже если она объяснит сама?

— Ах! Тогда настоящая загадка только начинается! — Я поклонился.

Она улыбнулась и ответила:

— Мы с тобой падки на тайны. Поэтому мне лучше объяснить все сразу. Этот человек не знает секрета. Я в этом уверена. Он знает, что секрет есть, знает его часть — но только часть. В его глазах не было бы того рвения, если бы он уже все знал. Предположу, что дон Бернардино где-то сохранил копию своей истории. И, конечно же, не может не быть упоминаний о сокровищах в тайных архивах Симанкаса, Квиринала [44] или Ватикана. Ни испанские короли, ни папы не упустили бы такое сокровище из виду. Разумеется, возможно и то, что он обладает неким ключом или подсказкой. Ты заметил, как он с ходу сказал о тайном смысле записки в начале свода законов? Не отдай мы бумагу сразу, он бы надавил и потребовал ее, а мы бы не смогли отказать, не выдав что-либо самим отказом. Теперь ты лучше понимаешь, чего я хотела? Можешь еще раз простить мои скверные манеры? Вот о чем я жалею больше всего в сегодняшней встрече. Прольет ли это для тебя свет на тайну женского разума?

— Еще бы, дорогая! Еще бы! — воскликнул я, заключив ее в объятья.

Она подалась навстречу легко и с любовью, и я не мог не увериться, что эта, пусть недолгая, уступка нежности облегчила тяготившую ее ношу. Ведь моя Марджори, хоть и сильная, и отважная, была лишь женщиной.

В шесть часов я отправился обратно на мыс Уиннифолд, потому как хотел быть во всеоружии к нашему предприятию и не упустить ни секунды отлива. Мы условились, что Марджори одна приедет в дом — в наш дом.

Глава XXXIV. Посвящение в рыцари

К прибытию Марджори я был полностью готов к экспедиции. Ее поджидало несколько свертков. Когда она вышла ко мне из комнаты, куда ушла переодеться, их предназначение раскрылось. Она появилась во фланелевом платье для тенниса — достаточно коротком, чтобы обнажить пляжные туфли на босых ногах.

Она увидела, что я это заметил, и сказала, слегка зардевшись:

— Как видишь, я оделась подобающе: в прошлый раз ты вернулся такой промокший, что я решила подготовиться получше.

— И правильно, дорогая, — сказал я. — Твоя прелестная головка мыслит верно.

Мы тут же спустились в подвал, где я уже подготовил лампы и свечи. Я научил Марджори самостоятельно спускаться и подниматься — на случай если со мной что-то произойдет. Это подчеркнуло опасность нашего предприятия. Ее лицо чуть нахмурилось, но цвета не сменило: я видел, что все ее тревоги — обо мне и отнюдь не о себе.

Мы постарались принести в достатке спичек и свечей, а также запасной фонарь и банку с маслом, факелы и красные и белые шашки. Все это лежало в жестяном ящике, чтобы не промокло. Я собрал сэндвичи с мясом, а также взял бутылку воды и флягу бренди, поскольку исследования могли затянуться. Отлив еще не начался, кое-где вода доходила до пары футов, но мы решили не ждать, чтобы выиграть больше времени.