Тайна Моря - Стокер Брэм
Он вмиг посуровел, весь застыл. Марджори заметила это и поняла причину. Улыбнувшись мне одними глазами, она выстучала по столу: «Он поверил!»
Поскольку неловкое молчание теперь хранил незнакомец, мы уже ждали со сравнительным спокойствием. С некоторым удивлением я заметил, что к высокомерию Марджори примешивается и капелька злорадства оттого, что собеседника удалось сбить с толку.
Я посмотрел на миссис Джек и сказал:
— Позвольте отдать бумаги мистеру…
— Ну разумеется! Если они нужны мистеру Барнарду… — тут же ответила она.
Марджори вдруг повернулась и удивленно спросила:
— Мистер Барнард?
— Так он назван в письме, которое принес, дорогая!
На это немедленно откликнулся незнакомец:
— Здесь я мистер Барнард, но в родной стране я ношу старинную фамилию. Благодарю вас, сэр — и мадам, — он повернулся к миссис Джек, — за любезное предложение. Но у меня будет достаточно времени ознакомиться с потерянными страницами, когда, пережив несчастье вашего отъезда из моего дома, я смогу перебраться сюда жить. Я лишь прошу вернуть их в книгу и поставить ее на место, боле не тревожа.
Говорил он все еще добрым, почтительном тоном, но что-то в его взгляде или манерах не совпадало с этим тоном: то, как жадно бегали глаза, как тяжело он дышал, расходилось с его речами о терпении. Впрочем, я не показал, что заметил это, — я вел свою игру. Ни слова не говоря, аккуратно вложил страницы в книгу и вернул ее на полку, откуда мистер Барнард прежде ее снял. На лице Марджори застыло странное выражение, которого я не понимал, а поскольку она не давала мне намека на нашем языке знаков, мне оставалось только ждать.
Глядя на незнакомца с вызовом и явственно воинственным выражением, она сказала:
— Агент нам сообщил, что замок принадлежит семейству Барнардов!
Тот мрачно поклонился, но его лицо вспыхнуло от гнева жарким румянцем, когда он ответил:
— Он говорил только то, что знал.
Ответ Марджори не заставил себя ждать:
— Но вы говорите, что сами из этой семьи, а записка, которую вы же и показали, подписана «Ф. де Э.».
И вновь он побагровел, но так же быстро краска отхлынула, оставив его бледным, как покойник. После недолгой паузы он ответил с ледяной любезностью:
— Я уже сказал, сеньора, что в этой стране наше имя — мое имя — Барнард. Это имя принято века назад, когда свобода великой Англии была не та, что сейчас, когда терпимость к чужестранцам была не чета нынешней. В своей стране, стране своего рождения, колыбели моего народа, я ношу имя дон Бернардино Иглесиас Палеолог-и-Сантордо-и-Кастельнуова де Эскобан, граф Минурки и маркиз Сальватерры!
Перечисляя титулы, он распрямился в полный рост, и гордость за свой народ действительно сияла на его лице.
Марджори по другую сторону стола тоже горделиво распрямилась, и в тоне ее ответа чувство собственного достоинства боролось за господство с презрением:
— Значит, вы испанец!
Глава XXXIII. Дон Бернардино
Отвечая, незнакомец держался, если это только возможно, с еще большей надменностью:
— И для меня это великая честь.
— А я, сэр, — сказала Марджори, тягаясь с ним своей гордостью, — американка!
Перчатка брошена.
Какое-то время — из-за напряжения показавшееся очень долгим, но наверняка не прошло и полминуты — они сверлили друг друга взглядами: представители двух народов, чье смертельное состязание приковало взоры всего мира. Так или иначе, я успел оценить сложившееся положение и восхититься обоими. Таких представителей как латинской, так и англосаксонской расы было еще поискать. Дон Бернардино с его высоким носом с горбинкой и черными глазами орлиной зоркости, горделивой осанкой и той смуглостью, что говорит о мавританском происхождении, представлял собой, несмотря на современное платье, картину, какую не постыдился бы написать и сам Веласкес или воспроизвести Фортуни.
А Марджори! Воплощение духа своего свободного народа. Дерзость ее позы, раскрепощенность манер, нескрываемые отвага и вера в себя, отсутствие и ханжества, и застенчивости, живописная, благородная красота сурового белого лица и горящих глаз складывались в неизгладимый из памяти образ: так она встретила врага своей страны. Даже ее враг ненароком впал в восхищение, и в нем властно заговорила его мужская природа.
Слова дона были любезны, а речь — полна легкого изящества, ничуть не терявшего от напускного спокойствия:
— Увы, наши народы воюют, сеньора, но, согласитесь, ни к чему поминать правила поля боя, когда люди, пусть даже исключительно преданные своим странам, встречаются на нейтральной земле!
Было очевидно, что Марджори даже при всем своем остроумии не нашлась с подходящим ответом. Прощение врагов не назвать сильной стороной любой женщины — не так их воспитывают. Единственное, что она смогла ответить, — это повторить:
— Я — американка!
Испанец почувствовал преимущество своего положения, и снова в его словах слышалась его мужская природа:
— И все добрые женщины, как и мужчины, должны быть верны своему флагу. Но, о сеньора, даже прежде национальности стоит пол. Испанский народ не ведет войну с женщинами!
Похоже, он вправду верил в свои слова, ибо гордый свет в его лице не мог принадлежать ни подлецу, ни лжецу. Сознаюсь, ответ Марджори я выслушал в изумлении:
— В reconcentrados хватает как мужчин, так и женщин. Женщин даже больше, ведь мужчины воюют!
Страстная презрительная усмешка на ее губах придала силы оскорблению, укол пустил кровь. Багровая волна прилила к смуглому лицу испанца — лбу, ушам и шее, — покуда в этот мимолетный миг страстной ненависти не показалось, что его омывает красный свет.
Тогда-то передо мной действительно предстал человек из видения на Уиннифолде.
Марджори, по-женски ощутив свое превосходство при виде гнева на лице испанца, продолжала безжалостно:
— Женщины и дети, согнанные вместе, как скот, — их бьют, морят голодом, пытают, высмеивают, стыдят, убивают! О! Испанцу дарит гордость мысль, что, когда мужчин нельзя покорить даже за полвека свирепого гнета, растерянные враги отыгрываются на беспомощных женщинах и детях!
Красное лицо испанца побелело — смертельная бледность, казавшаяся в темной комнате серой. А с холодностью пришла и ее сильная сторона — самообладание. Я почувствовал, что во время этой недолгой перемены он обрел мрачную решимость мести. Проблески воспоминаний и чутье напомнили мне, что этот человек из того же народа и сословия, откуда вышли правители и угнетатели его страны, — инквизиция. Такие же глаза горели на смертельно бледных лицах, глядя на пытки, само воспоминание о которых ужасает мир и столетия спустя. Но при всех своих страстных ненависти и стыде он ни на секунду не утратил достоинства или благородства манер. Невозможно было не подумать, что смертельный удар этот человек наносит с легким изяществом. Отчасти его чувства передались речи — возможно, скорее интонации, чем словам, — когда после паузы он произнес:
— На эти мерзкие деяния я смотрю лишь с возмущением и скорбью, но в истории нации они неизбежны. Долг солдата — подчиняться, пусть даже бунтует его сердце. Помнится, и ваш великий народ не отличался заботой… — как же теперь он насмехался с отточенным сарказмом, — …в обращении с индейцами. Даже во время вашей великой войны, когда шло братоубийство, покоренные видели лишь тяготы — даже беспомощные женщины и дети. Или я неверно слышал, что один из ваших самых прославленных генералов на вопрос, что станется с женщинами в разрушительном марше, о котором он распорядился, ответил: «Женщины? Я не оставлю им ничего, кроме глаз, чтобы плакать!» [42] Но в этой войне меня тяготит все то же, что и сеньору. Быть может, пострадала она сама или дорогие ей люди?
Глаза Марджори вспыхнули. Выпрямившись во весь рост, она гордо заявила:
— Сэр, я не из тех, кто скулит от боли. Я и мой народ, как и наши предки до нас, знаем, как справляться со своими бедами. Мы не склонимся перед Испанией — не больше, чем когда мои великие пращуры вышвырнули испанцев из Западного Мэна, когда моря горели от пылающих мачт, а берега ощетинились от обломков ваших кораблей! Мы, американцы, не из того теста, чтобы сгонять нас в reconcentrados. Мы не боимся умирать! Что до меня, то триста лет, прошедшие без войны, все равно что сон: я смотрю на Испанию и на испанцев глазами и с чувством моего великого двоюродного прадедушки сэра Фрэнсиса Дрейка!
